9. Голицыно

Воспоминания схимонахини Игнатии (Пузик) - Летопись

Одним из таких чудес был летний отдых батюшки вместе с его духовными детьми в чудной лесистой местности неподалеку от Голицына. Господь умножая умножил его радость, и уже с весны выяснилась возможность снять в этих местах уединенный просторный дом, хозяином которого на летнее время должен был быть брат Владимир Б.

В один из майских свободных дней сестры поехали на дачу, чтоб подготовить ее к приезду батюшки, помыть, прибрать. Их поразил простор комнат, большое их количество, а главное чудный хвойный лес, который подступал к самым стенам дома. Красные стволы старых елей особенно хорошо виднелись из окон той комнаты, которая была предназначена для батюшки; эти ели густо окружали террасу; все вместе это было каким-то особым оазисом. Даже от окружающей местности дом отличался тем, что стоял на возвышенности и прекрасный запах хвои здесь как-то особенно охватывал каждого вновь прибывшего.

Батюшка приехал сюда еще до отдания Пасхи. В его просторной голубой келлии в переднем углу были поставлены образа и небольшой столик, на котором батюшка хранил запасные Дары, так как теперь в новом своем звании он часто, почти ежедневно причащался. Темно-красная лампада освещала иконы. Сбоку, между двух окон, был поставлен письменный стол, за которым батюшка работал. Скромная постелька располагалась у входа; только с наступлением холодов ее переносили на середину комнаты, поближе к печке. В соседней комнате, столовой, читалась служба, другая смежная комната была местом отдыха сестер и приезжающих; через небольшой коридорчик из столовой была еще маленькая комнатка, которую батюшка отвел для своей старушки-матери; еще дальше находились кухня и уборные.

Здесь, на этой даче побывали и даже пожили все сестры, все одиннадцать (Олимпиада в это время уже слегла совсем и перестала бывать у батюшки). Думается, что каждая из них унесла с этой дачи память на всю свою последующую жизнь. Приезжали сюда и другие духовные дети батюшки: черненький Владимир, Ольга, впоследствии невеста Владимира Б., Ариадна и другие; гостил здесь друг батюшки отец Никита.

Как случилось, что в год, полный различных событий, духовная семья батюшки жила здесь как бы под кровом крил самого Божественного Промысла? Для них точно приостановлено было течение времен и различных скорбей, чтоб могли они единым сердцем вкусить того, что подобно вечности. Как могли они вместе со своим аввою прожить здесь многие месяцы до наступления глубокой осени? Батюшка бы ответил: По множеству болезней моих в сердце моем утешения Твоя возвеселиша душу мою (Пс 93:19). После страха смерти и вторичного, сугубого пострига в схиму была дана эта радость для присных чад батюшки.

Но не для всех.

Случилось так, что мать Евфросиния была вызвана в город и оттуда уже не вернулась: она должна была уехать далеко от тех мест, где жил батюшка с сестрами. Это случилось почти в начале летнего отдыха, после праздника Боголюбской Божией Матери. Все хозяйство с попечением о батюшке, о сестрах и приезжающих легло на тихую Александру. Батюшка принял все случившееся как Промысл Божий. Кажется, с еще большей ревностью принялся он за воспитание сестер. Теперь все оставшиеся были молодыми душами и впитывали учение батюшки всем своим существом.

Что же полагал батюшка в основу своего руководства, особенно для тех, которых он предназначил по их склонности, по расположению их душ к монашескому пути, к иноческому подвигу? Основой всего было чистое, всестороннее, без утайки откровение всех своих поступков, мыслей, даже только и начатков этих мыслей, что называлось на языке батюшки откровением помыслов. Если не было возможности рассказать отцу от начала до конца весь свой день, сестры должны были письменно проследить все свои поступки и движения сердца и чистосердечно изложить их на бумаге. Каждый, конечно, писал, как умел, каждый по строю своей души, по наклонностям, по образованию. Батюшка не требовал, чтобы «помыслы» (так назывались письменные откровения) были мудреными; напротив, он предупреждал, предостерегал от этого особенно некоторых сестер, склонных к философствованию. Больше всего он любил, чтобы после каждого проступка или худой мысли было написано «простите». «Почаще это слово пиши — это самое полезное», — учил отче. Тем, кто никак не мог привыкнуть к этому искусству, он давал образец повседневного откровения, не называя имени того брата или сестры, помыслы которого давал. Все по-разному писали кто смиренно, покаянно, с глубоким чувством самоукорения, но открывая свой проступок таким, каким он был на самом деле, без прикрас. Особенно трудно было открывать мысли во всей их обнаженной неприглядности, но отче больше всего любил именно такие откровения, он просто ликовал, когда змей был обнаружен со всеми его тонкими прилогами.

Другие писали очень просто, свободно, легко, взирая на свои проступки сознательным, покаянным, но каким-то не тяжелым оком, им ничего не стоило описать и трудное и легкое душевное переживание; покаяние во всем этом под взором батюшки было для них точно только радостью, и батюшка любил такие «помыслы». Третьи писали восторженным, необычным, возвышенным языком, описывая борьбу помыслов как восстание злых духов, и этими своими рассуждениями приводили в радостное настроение отца. «Как он борет, бывало, не раз скажет батюшка, намекая на помыслы этой сестры, когда кому-нибудь трудно было открываться, как он борет», и засмеется добрым смехом. Были и такие, наконец, которые, описывая свою каждодневную борьбу, одновременно открывали таинники своих глубочайших переживаний в связи с тем переворотом, который произвел в их жизни батюшка, возведя их к истокам иной, иноческой жизни.

Батюшка принимал каждую душу такой, какой она была в сущности своей, никогда не уничтожая особенностей каждой из них, напротив, как бы любовался этим безграничным разнообразием; он только не оставлял ни одного человека без должного урока смирения. Очень редко хвалил, если в откровении личном или письменном было ему что-либо близко и дорого. Как-нибудь потом мимоходом, иносказательно только намекнет на то, что ему было по душе.

После безусловного и без жалости к себе откровения помыслов батюшка требовал смирения перед сестрами. Ради этого он и соединял их в общество, где они, работая вместе, узнавая друг друга, могли иметь уроки подлинного, истинного смирения. А смирение батюшка считал основой всей дальнейшей христианской и духовной жизни. Научаясь смиренному мудрованию в кругу сестер, дети батюшки должны были и в мир нести эту проповедь смирения, являющегося и в миру основой общественной жизни.

Батюшка очень признавал последовательность старшинства в кругу сестер. Образование, положение сестры в служебном отношении не имело никакого значения для этого духовного родства, где старшими могли быть и люди малообразованные, с простыми профессиями. Наряду с умением чисто открываться батюшка главным образом и учил

сестер этому опытному смирению. «Сестры святы, — говорил он. — Если чем смутилась, не обращай внимания, как на второстепенное. Знай, что ничего не бывает случайного, если тебя обидели или уничижили. Может быть, у тебя есть какое-нибудь неоткрытое слово или дело, прими это как вразумление от Самого Бога». Часто батюшка по этому поводу любил приводить различные примеры из отеческого патерика и прибавлял: «Имей всех сестер, как ангелов, а себя имей у всех под ногами».

Само собою разумеется, что батюшка воспитывал в своих детях и прочие добродетели Нового Завета. Он только всегда стоял за последовательность восхождения в духовной жизни и, согласно Евангельским заповедям, основой всего считал нищету духа. Привить своим чадам помыслы покаянные, смиренные, развить в них дух самоосуждения было его основной и главной задачей. А если какая-либо сестра проявляла особую ревность к молитве, к чтению служб, что было уже больше положенного правила, то и это со временем, по устроению души и по рассмотрению действующих причин им разрешалось, обычно всегда будучи сохраняемо в тайне ото всех.

Естественно, что чистое откровение и нищета духа, в которой воспитывал батюшка сестер, и были уже основанием для непоколебимой, твердой веры в Промысл Божий. Эти же опытные основы подводили сестер к вере в Бога как Живого, Личного, Милосердого Господа, к беспрекословной покорности действию Промысла Божия; они вооружали души сестер подлинной радостной живой верой в Живого Бога. И так совершались обе основные заповеди Нового Завета: любовь к Богу и любовь к ближнему (Лк 10:27).

Постоянно жили с батюшкой на даче его старушка-мать да сестра Александра, которая вела хозяйство. Остальные сестры чередовались, проводя у батюшки часть своего отпуска. Другие сестры приезжали на свой свободный день, отдыхая здесь этот день душой и телом. Мать Евпраксия не могла бывать часто, так как не могла оставлять своего клиросного послушания; чаще других приезжали мать Агафона, Варсонофия, Вера-художница.

Оля К. высказала батюшке свое горячее желание пожить на даче, а так как она помогала старенькой матери батюшки, то и приехала ухаживать за ней, с ней и жила в ее комнатке, и старушка очень любила свою ласковую Олюшку.

И Ольгу большую батюшка взял на дачу на несколько деньков, чтоб она привыкла к быту сестер на основе «общего жития». Ольга жила как бы в постоянном упоении духа и восторге, жадно впитывая все то новое, живое, что видела в руководстве батюшки. Живым огнем горели ее большие серые глаза на худом лице, когда она выходила из келлии батюшки после продолжительного откровения.

Робкая Саша тоже узнала сладость в посещении батюшкиной келлии для облегчения души. Тихая, немного запуганная своей тяжелой прежней жизнью, она будто с каким-то извинением входила к нему; трудно ей было научиться чистому откровению, ей были даны в начале ее пути не совсем верные понятия о духовной жизни. Батюшке все это удалось разбить с помощью Божией и насадить в Саше подлинное новозаветное рассуждение.

Гостила здесь и Лиза, но всегда с большими и серьезными переживаниями. Батюшка становился ей все ближе и ближе и с материнской любовью пекся о ее душе.

Феофания после смерти мужа приехала к батюшке в Голицыно и при первой же беседе с ним отдала ему свое обручальное кольцо, показывая этим, что отказывается от всей своей прежней мирской жизни. Долго занимался с нею батюшка, оставил ее потом пожить у себя на даче. Это было сделано для того, чтоб она могла душой отойти после тяжелых переживаний, а также и для того, чтоб она могла опытно вкусить нового жития.

Такое разнообразное общество собиралось у батюшки, почти все без исключения охваченное беспредельной любовью к нему и доверием. И батюшка жил среди всех этих людей ровной радостной жизнью, зная об этой любви и доверии. За обеденным столом почти никогда не было меньше пяти-шести-семи человек. Рядом с отчей почти всегда помещался Владимир Б., подробно излагавший батюшке различные события своей жизни. Старушка-мать всегда сидела рядом с Олюшкой, а Олюшку очень часто душил смех: вдруг старушка что-нибудь не так поймет из батюшкиных слов, не дослышит. Саша спокойно и деловито раскладывала порции и заведовала столом.

За обедом всегда читались очередные жития святых, иногда по ходу житий батюшка делал какие-нибудь указания. Чудесные это были часы — за обедом. Все сидели, слушали вокруг любимого отчи, ему было открыто душевное состояние каждого, и от сознания, что батюшка смотрит в душу и все там знает, было необычайно сладостно и отрадно на сердце. Скажет батюшка какое-нибудь слово, а тот, к кому оно относится, уже знает, в чем тут дело. Поразительно умел батюшка возводить духовную жизнь своих детей к высотам такой радости, такого постоянного обновления, что дни совместной жизни с ним подлинно были млеком и медом.

Чудная природа вокруг дачи довершала радость сестер. Бывало, выйдут сестры, сядут в тени под елями, вокруг них — ковер из лесных цветов, а батюшка тихонько бродит вокруг дома, и никто не подходит, не мешает его уединению. Хвойный лес вокруг дачи точно глушил все звуки внешней жизни и в то же время создавал здесь, вокруг этого уединенного домика, какой-то особый — высокий, духовный, тонкий, не передаваемый словами аромат. И ранним утром, и днем все насельники утешались этим уединением под высокими елями, а вечер особенно был прекрасен розовым отблеском заходящего солнца на стволах елей. Иногда, изредка и поздним вечером под светлыми звездами обойдет кто-нибудь из сестер, сопровождая батюшку, один круг вокруг дома и откроет здесь же душу своему отче, подлинно соединяясь в эти мгновения «мирам иным».

Утренняя и вечерняя молитва со строгим соблюдением всего богослужебного круга укрепляла и воспитывала дух сестер. Батюшка слушал службу в своей келлии, иногда занимался с сестрами, а иногда, надевая короткую полумантию, выходил, чтоб участвовать в чтении полунощницы или акафиста. Сестры очень дорожили этими минутами, когда тихий голос их отчи сосредоточивал их на молитву.

Осень в Голицыне завершилась важным духовным событием. Владыка высказал мысль, что так как нет матери Евфросинии, должна быть еще мантия, чтоб не было урона. Он благословил на это старшую из сестер — мать Евпраксию. А батюшка сказал, что если ее, то и мать Ксению: обе уже духовно готовы. Таким образом, готовилось великое событие в кругу сестер — постриг их старших и в то же время родных по духу сестер в мантию. Мать Евпраксия была еще молода годами, но, поскольку все оставила позади себя, уже давно созрела для этого серьезного шага. В тиши сентябрьских дней жила мать Евпраксия в Голицыне, готовилась к постригу, путешествовала в лес, учила наизусть акафист Божией Матери, ходила к батюшке на откровение. Этот важный шаг в своей жизни ей хотелось пережить одной, она просила отдельного пострига, и этот день был назначен на 1 октября, праздник Покрова Божией Матери. После пострига, который совершился во Владимирском приделе, к вечеру мать Евпраксия уехала с батюшкой в Голицыно. Там она провела пять дней в уединенной комнатке, которую летом занимала батюшкина мать. Ежедневно батюшка причащал ее Святых Христовых Тайн. Имя батюшка ей в мантии не изменил, так как считал, что оно очень сроднилось с матерью Евпраксией, стало ее второю жизнью. 7 октября, в день пострига в мантию преподобного Сергия Радонежского, батюшка постриг и мать Ксению, причем также сохранил ей ее имя. Два новых ангела возглавили теперь общество сестер. Все сестры очень радовались и искренне переживали за обеих, все радовались и за батюшку — событие это придало всему их духовному семейству какой-то новый, глубокий смысл и содержание. Кроме них там же, на голицынской даче, приняла постриг в мантию и мать батюшки с именем преподобного Авраамия Галичского родного ей по месту рождения и весьма почитаемого святого. Старушка как бы переродилась, стала молчаливой, собранной.

Наступала уже поздняя осень; надо было переезжать в город. День переезда, воскресный день, выпал солнечный, радостный. Много оставило в душах сестер это голицынское лето. Некоторым из них казалось, что так вот и еще они приедут сюда со своим отчей, и так же здесь будет опять много того, что выше мира и его законов, и опять они увидят расширяющиеся берега земной жизни, почти столь же прекрасные, как сама вечность.

Увы, увы! этому лету уже не суждено было повториться. Светлая надежда, с которой уезжали сестры, целуя пол благословенной батюшкиной келлии и землю голицынского леса, не осуществилась, хотя казалась она вполне возможной и совсем близкой.