4. Скит

Воспоминания схимонахини Игнатии (Пузик) - Летопись

В эти годы (с 1924 по 1927) к батюшке обратилась игумения одного из небольших подмосковных монастырей, ища руководства для своих сестер. Батюшка по благословению Владыки согласился. Время от времени, не чаще двух раз в год, отче ездил туда исповедывать сестер и принимать от них откровение помыслов. Некоторых из приходящих к нему и ищущих монашества он направлял в этот монастырь. Души эти, привыкнув к руководству батюшки в столице, обычно томились тем, что редко его видели, но батюшка уже не благословлял им, взявшимся за рало, возвращаться вспять (Лк 9:62). Среди сестер, получивших благословение для жительства в Дубровках, была сестра Анна, искавшая в руководстве батюшки покорения своей воли и своего, как она говорила, трудного характера. Болезненная, часто впадающая в ропот, она тем не менее крепко держалась того пути, которым решила спасаться. Приезжая из Дубровского, она много плакала и горевала, однако, поплакав, возвращалась к себе в монастырь. Была и еще другая, очень примечательная душа, которая тоже была сразу направлена в Дубровский. Она приехала к батюшке из Севастополя, узнав о нем от одной своей приятельницы. В Крыму она прошла трудный и своеобразный путь: увлекалась тонкой философией, училась в университете, тяжело болела и была чудно исцелена, потом искала наставления у старцев и стариц и наконец, услыхав о батюшке, порвала со всем и приехала в столицу. Держалась она обособленно, немного странно, только к батюшке сразу возымела глубокую веру и через месяц своего пребывания в городе уехала в Дубровский. Там она тоже прошла в дальнейшем трудный и негладкий путь.

В тот же монастырь направил батюшка и немолодую уже сестру Варвару, бывшую послушницею в монастыре преподобной Анны Кашинской и потом вышедшую замуж. После искренних горячих слез раскаяния от всей ее простосердечной души батюшка одел Варвару в апостольник и благословил матери игумении принять ее в монастырь. Старушка Варвара в смирении и простоте сердца так и жила в монастыре на хуторе, не ища для себя никаких высоких послушаний. Кажется, ни одного кусочка хлеба с тех пор, как вернулась в монастырь, не съела она, не облив его слезами покаяния.

Много и других душ окормлял батюшка в Дубровском; сама игумения была ему искренно предана. Основная масса сестер не имела, однако, возможности выезжать в Москву, чтоб повидаться с батюшкой; они могли только в его редкие приезды облегчать свою душу откровением; как большого светлого праздника ожидали они приезда к себе в монастырь старца.

Таковы были попечения батюшки о Дубровском монастыре, куда уходила доля его трудов и болезней. А еще ближе и дороже был для него его собственный монастырь, так неожиданно, но крепко возросший в самом городе. Принимая этот монастырь как благословение Божие, данное в утеху его пустыннолюбивому и монахолюбивому сердцу, батюшка со всей силой подлинной материнской любви охранял это свое маленькое гнездышко. Действительно, покидая Зосимову пустынь, мог ли он думать или хоть одну минуту надеяться на то, что обретет на стогнах громадного и шумного города какое-нибудь истинное утешение? Но он поехал, как на это благословил его старец Алексий, и не только нашел себе здесь многую и любовную паству, но и получил родную семью духовных детей, для которых он стал всем на свете, и судьбой которых, по благословению Божьему, он мог руководить, как кормчий из Лествицы, по слову послушание есть путешествие спящих.

Поэтому еще в Загорянском батюшке пришла мысль устроить скит, чтобы положить им начало вот этому своему дорогому городскому детищу. Икона Божией Матери «Знамение» освящала тогда комнаты загорянской дачи. Батюшка и благословил образуемый им скит в составе матери Евпраксии и матери Ксении во главе со старшей монахиней Евфросинией этой святой иконой, назвав и самый скит Знаменским. По мысли батюшки, в скиту должны были находить духовный приют и телесный отдых все сестры, которые вступали на путь иной жизни; таких с обитательницами скита было уже семь человек. Еорячая и своеобразная Олимпиада попадала в скит не часто, уставала на работе да все еще полностью не могла всему покориться, не очень принимала душой старшую монахиню Евфросинию. Зато Агафона прибегала сюда в любую минуту, она рада была во всем и всем услужить, помочь, не отказывалась и от вкусного скитского супчика; здесь же и молилась, вставши от усталости на колени во время слушания правила. Огненная и ревностная Сергия готова была душу положить на уборке скита, причем исполняла все это с таким жаром, что требовалось даже ее и удерживать. Здесь же она переносила и свою тяжелую болезнь — фурункулез. Матушка Евфросиния любовно ее лечила домашними средствами.

Батюшка очень любил это свое горнее гнездышко — скит, хотя по болезни ему было трудно часто туда подниматься. Комнатка скита помещалась на чердачной клетке большого семиэтажного дома, стоящего к тому же на порядочной горке. Широкое окно комнаты открывало прекрасный вид на Москву. Среди множества высоких зданий виден был и купол колокольни Петровского монастыря, и главы его церквей. Множество огоньков зажигалось в городе вечером; особо далекой и захватывающей дух становилась тогда перспектива, а сам скит, его тихая комнатка, озаренная светлым образом Знамения Матери Божией, жила совсем иной, тихой и странной жизнью, отдельной от всех этих мерцающих огоньков.

Когда батюшка объяснял путь в скит, он говорил: сначала будет широкая лестница — это мир, а потом узенькая дорожка на чердак — это монашеский путь; там и дверь скита. В ту пору скитские сестры владели еще одной малюсенькой комнаткой, расположенной несколькими ступенями выше их основного жилища, где хранились кое-какие их вещи и съестные припасы. Туда, в эту горенку, к окошку прилетали кормиться сизые голуби. Мать Евпраксия была наделена особой, совершенно исключительной любовью ко всякой твари; тем с большей нежностью ухаживала она за голубями; голуби даже имели там и своих птенцов.

Валерию батюшка решил постригать уже в скиту. Он задолго готовил ее к новому званию, летом 1927 года послал молиться в Саров к преподобному Серафиму, а потом долго и кротко втолковывал ей, к чему она подходит. Немного восторженная по своей натуре, замкнутая и от природы тихая сестра Валерия все это складывала в своем сердце, а поэтому и приход свой в скит накануне пострига очень сильно, необычно пережила. Все сестры собрались на постриг, одна только Олимпиада перед этим бурлила и не хотела быть. Был июнь 1928 года. Батюшка нарек имя новой сестре в честь святителя Варсонофия Казанского, своего покровителя в годы казанского жития. Тихостию нрава направляешь, — тихо пел батюшка начало тропаря вятителю Варсонофию, глядя со вниманием на новопостриженую. Мать Варсонофия, как говорил о ней батюшка, хотя и медленно воспринимала уроки духовной жизни, но правильно этот путь и привел ее к тому, что она была причислена к скиту. «Давно я приготовил для тебя это имя», говорил батюшка матери Варсонофии. Как радовался отец, когда прибавлялось чадо к его малому стаду, как ликовал душой, иногда даже не будучи в силах скрыть своей радости. Он часто любил повторять, думая о судьбе своих скитских сестер, слова из акафиста преподобному Аврамию Чухломскому: «Радуйся, к малому стаду, о нем же благоволи Отец Небесный, сопричтенный». «Ты на маленького их похожа», сказал Батюшка матери Варсонофии после пострига, указывая на голубиных птенцов, находящихся около горенки.

Незабвенны эти первые дни нашего иночества, о сестры! С чем сравнить, с чем сопоставить их? Рай на земле, небо во всем его объеме, нежная дымка на всех явлениях непосредственного бытия, на всех предметах. Реальная жизнь далеко отступила назад, ощутим только мир внутренних переживаний. Так велика радость, что кажется, всех людей одним объятием прижал бы к своей груди. Может быть, так ранней-ранней весной, когда еще не сошел снег, синеватая пелена тумана щемит сердце, распространяясь над сизыми прутиками кустарников. Все еще чисто и до боли молодо, весна еще почти не начиналась, еще не дотаял снег; все-все, вся твоя духовная жизнь еще впереди вместе с грядущей весной.

Или, может быть, это как раннее весеннее солнце над только что освободившейся от снега землей. Земля черная, влажная, еще холодно, но горячо уже светит солнце и сладко раздаются где-то над этой грудью черной земли звонкие трели жаворонков. Высоко-высоко. Чисто-чисто!..

Многие чувствовали себя после пострига зернышками, попавшими в горсть милостивого отца; и зернышкам от этого — так светло, тепло и радостно: почему они вдруг взяты от всех других? Они же такие, как и все, может быть, даже и хуже, но они взяты в любовную горсть… и им отрадно. Так созидался постепенно новый образ жизни, новый человек, инок.

Но, Боже мой, сколько неожиданных и тяжких скорбей набегало вслед за величайшей духовной радостью «нового рождения». Скорби возникали в семьях, где новые инокини продолжали свою жизнь, так как скит не мог вместить всех для постоянного проживания. Скорби начинались на работе и становились для новых невест Христовых настоящим крестом. Скорби возникали внутри, в обществе новых сестер, где различие в положении, образовании не сразу изживалось, и что самое страшное… скорби возникали и между самим старцем и его духовным чадом, иногда доходя до больших пределов и длясь долгое время. Так усовершался внутренний человек. Батюшка все это знал и предупреждал, что доброму делу «предшествует или последует искушение», и закон этот, неизбежный и, казалось бы, странный для внешних людей, с удивительной точностью сбывался на людях нового стада. Каждый воспринимал эти свои искушения и кресты по-разному: страдал, недоумевал, изнемогал, — и только тот выходил победителем, кто терпел с разумом, с пониманием новых духовных законов, кто главным образом тут же без утайки все непосредственно открывал батюшке. Что это было за чудное лекарство — открыть все тонкие изгибы помыслов, понять себя и работу противных добру сил в этом откровении, как по-новому, на новые высоты понимания жизненных событий возводил Господь детей Своих этим откровением. И действительно, рост, развитие, образование нового мудрования о жизни и мире могло идти только путем скорбей, внутренних борений и выходом из этих скорбей — мужеством и откровением. Сила же Божия помогала хотя и сокровенно, но сильнее и ощутимее, чем раньше.

Рассказывая батюшке о радости своего нового бытия, мать Варсонофия говорила о том, как у нее на работе за городом светлячки в ночной тишине светят изумрудным светом у корней молодых березок в не скошенной еще траве. Батюшка благословил ей привезти этих чудесных червячков в скит. И вот в букете гвоздики ко дню Боголюбивой Божией Матери в тихой комнатке скита должны были зажечь вечером свои зеленые фонарики привезенные из-за города светлячки.