13. Дальние

Воспоминания схимонахини Игнатии (Пузик) - Летопись

Семейство батюшки не исчерпывалось жизнью старших сестер и маленьких. Уже и выше мы говорили, что было много душ, идущих другим путем, чем батюшкины сестры, однако так же сильно любивших батюшку, изменивших свою жизнь под влиянием его руководства. И наше повествование было бы неполным, даже и неправильным, если бы мы забыли рассказать о них. Ведь в картине художника помимо центрального всегда есть то, что составляет движение, направление изображаемой идеи, и та только картина хороша, которая помимо главного не забывает изобразить и окружающее — картина пытается показать правду жизни, ее исполнение. А жизнь, развернувшаяся вокруг батюшки, была не произведением чего-то искусственного, не вымышленным воплощением идеи она была самой жизнью, самим сколком ее, в нее входили люди самых разнообразных устроений.

Мы упоминали уже о тех редких и своеобразных душах, которые шли своей особой дорогой, зная только батюшку и не сближаясь с сестрами; у некоторых этому сближению препятствовало их семейное положение, у других возраст, у третьих — какие-либо особые условия их прошлой и настоящей жизни. Мы говорили уже о Вере Г-ой и Елене, об Ариадне, Анастасии и прочих. К ним присоединялись и многие другие.

Почти с первых дней пребывания батюшки в Москве к нему ходила скромная, нежная девушка Вера В-ва, очень сильно привязанная к батюшке и постоянно приводящая к нему под руководство людей различного устроения и положения. Но Вера В. была болезненной и мнительной душой, и насколько удовлетворял ее дух батюшки, настолько мало могла она принять сестер и всегда держалась от них очень далеко. А батюшка и не неволил, и хотя считал общежительную монашескую жизнь верхом христианства, но если не было к этому данных, он и не тянул. Так же изолированно от скита держались две девушки, сестры с хорошим образованием. Они не то что были против ближайших детей батюшки, но не имели к монашескому пути ни малейшего расположения и желания. Над такими задумывался батюшка, но тоже не приближал их к «общему житию».

Довольно рано, тоже через Веру В., пришли к батюшке три родные сестры из баптистов. Две из них были замужем; интеллигентные, тонко образованные, они бы и примкнули к обществу сестер, но их семейное положение этого не позволяло. Младшая из них, Софья, особенно сильно мечтала о черном платьице и пояске, а батюшка, напротив, благословил ей всю основную силу любви и заботы устремлять на своего мужа, примерного семьянина и христианина.

Без этих трех душ, кажется, была бы неполной духовная семья батюшки. Сколько любви вложила замужняя Софья в свои заботы о престарелой матери батюшки, монахине Авраамии! Какой заботой окружила другая ее сестра, Надежда, печальную участь одинокой матери Ксении в ее далеком изгнании в Нижнем Новгороде! Сколько тепла проявили все три сестры к материальным нуждам ближайших дочек батюшки, как великодушно и самоотверженно участвовали в этих нуждах!

Несколько позднее стала появляться во Владимирском приделе еще одна худощавая, сравнительно молодая женщина, почти всегда одетая во все серое. Ее так и звали Антониной серой. Сколько доверия и любви несла она к ногам батюшки, но и сколько страданий было в ней, сколько замкнутости и суровости. Она точно и не знала, что такое улыбка. Антонина с великим подвигом, потом и кровью содеявала свое спасение и со временем получила благословение надеть черный платок, но и тогда осталась одинокой, замкнутой, по виду гордой. Она очень пыталась проникнуть в круг близких батюшкиных детей, много в ней было и самоотвержения, иногда приезжала и на дачу, но близости с сестрами не получалось, и батюшка оставлял ее в том положении, в котором она утвердилась. Что-то должно было произойти в душе, или душа должна была от природы быть другою, чтоб попасть в этот заветный для многих, внутренний близкий круг батюшки. Закрыт он был от премудрых и разумных и открывался младенцам.

Была еще и другая часто стоявшая и молившаяся в проходе девушка с очень бледным личиком и сильно косившими глазами. Была она полной противоположностью Антонине — общительная, даже немного привязчивая, во всем разбирающаяся, как будто все знающая, бывалая в церковной жизни, хотя и была еще очень молодой. Эта Надюша косенькая тоже была со временем покрыта черным платочком, что было знаком избрания на иной путь, но никогда не стала Евангельским младенцем батюшки, не вошла в его ближайшее стадо, а так и содержалась батюшкой вдалеке: не любил батюшка, когда у людей свое мнение было выше мнения духовного отца. Надя косенькая так и не разгадала глубокого источника батюшки, скрытым он остался для нее, и сама она до конца не сумела открыть перед ним своего сердца.

Были среди многого люда, приходившего к батюшке, и такие, которые и не стремились быть в числе его близких, им это и в голову не приходило. Знали они только своего духовного руководителя, остальная же жизнь вовсе их не касалась. Среди таких особенно помнится образ болезненной девушки, худой, с ярко горящими карими глазами, всегда восторженной, всегда как бы странницы, одетой в монашеское платье. Она была, несомненно, не совсем здорова душой, сердце ее витало в каких-то надземных мирах. Звали ее Верой. Ничего она от батюшки не просила, ходила к нему как к святому, в ее больной для мира, восторженной голове складывались особые образы, которыми она жила. Иногда посмотрит она на стоящих во все свои открытые чудные глаза и скажет какие-нибудь иносказательные слова о Боге, о мире, о зажженной свече. Подолгу она у батюшки не бывала, да и вообще на месте долго стоять не могла. Эту Веру больную, так ее звали, батюшка постриг в рясофор, не изменив ее имени, после чего блаженная скоро умерла, и память о ней как-то быстро ушла вместе с ее смертью, а была она несомненно чадом Божиим.

Постриг батюшка в рясофор и кроткую Марию, одну из трех сестер, приходивших к нему на откровение, простых, бесхитростных, малограмотных девушек. Эту Марию, в иночестве Марину, батюшка передал в руководство матери Евпраксии. Мать Марина продолжала жить в той же тишине, что и раньше, трудясь со своими родными сестрами и даже не смея помыслить о том, чтобы как-то приблизиться больше, чем раньше, к батюшке и скиту.

Еще одну тихую, незаметную Анну постриг батюшка в рясофор, наименовав ее в иночестве Иоанной в честь апостола любви Иоанна Богослова. Но мать Иоанна не вошла в тесный круг сестер. Она продолжала свою трудовую жизнь в семье престарелого отца, была поручена матери Анне Дубровской, тоже келейно постриженной батюшкой в рясофор после закрытия монастыря.

И кто знает до конца тайну великих дел батюшки? Кому что давал он в своем руководстве? На какие тайные подвиги благословлял, какие тайные грехи разрешал, как перестраивал жизнь, даже и не давая рясофора? Ему однажды пришла мысль записать в помянник всех своих духовных детей, как городских, так и приезжих, их получилось триста восемьдесят один человек! Их всех носил батюшка в сердце, о всех молился, тайный свет каждой души знал и ведал до конца. Иные сестры его и не любили, а он улыбался, произнося их имена с тайной любовной улыбкой; о других говорил, что они очень близки его душе и духу; про других поминал, что от них бы можно было прийти в восторг! Так его душа лелеяла все вверенные ему Богом души, и Господь знает, кто был ему ближе в этом чудном, превыше человека делании: присные ли сестры; дальние ли его духовные дети; старики и старицы; приезжие монахини; страждущие девушки; выбирающиеся из сетей греха женщины; юноши с пылким воображением; мужи, в чистоте хранящие святое Православие?

Кто знает об этом?

Не потому ли в своем предсмертном письме, памятуя слова апостола Павла (Еф 2:17), Батюшка писал: «…мир дальним, мир ближним…», — упоминая дальних раньше ближних своих.

Кто знает.

Он настолько расширил свое сердце до уподобления Владыке своему, что в последний свой день перед Бутырской больницей не кого иного постриг в мантию, как одну из дальних своих духовных дочерей, хотя и знавшую его с Зосимовой пустыни, но относившуюся к нему только как к духовному брату. Ни одна из его ближайших дочерей, кроме матерей Евпраксии и Ксении, не получила от него пострига в мантию.

Была для батюшки дорога душа бедной вдовы Александры, дающей ему приют в Успенском переулке. Она хотя и не жила общей жизнью с близкими сестрами, но принимала их у себя в своем укромном полуподвальчике, услуживала им за общими обедами по праздничным дням до самой своей тяжелой болезни. Батюшка постриг ее в рясофор с именем Иоанны в память преподобного Иоанна Многострадального, печерского чудотворца. После пострига особенно притихла мать Иоанна, как-то вошла внутрь себя, часто приходила во Владимирский и терпеливо ждала очереди на откровение. Она умерла в больнице от тяжелой болезни сердца еще сравнительно не старой женщиной, оставив после себя буквально на руках батюшки и сестер свою дочь Ольгу. Трогательно было ее отпевание и погребение.

Были у батюшки и еще две церковницы, немолодые уже женщины, почти неграмотные: тетя Паша и мать Анастасия. Первая из них часто роптала на длинную очередь к батюшке, и все, бывало, нужно ей было сказать ему хоть одно слово, так как часто были у нее искушения по работе. Батюшка одел ее в рясофор, назвав Евстолией, что значит хорошо одетая. Новая инокиня была очень довольна, но характер уже трудно было ей переделать, и все гудит, бывало, в проходе тетя Паша. Она умерла сравнительно скоро после пострига от рака, отпевали ее как церковницу со вниманием и усердием.

Мать Анастасия была из монастырских, особенных помыслов не могла и не умела открывать, вид имела суровый, была малоразговорчивой. Ей как спокойной и беспристрастной батюшка благословил, когда приходил, надевать поручи и епитрахиль. Мать Анастасия оденет батюшку и всю службу только и стоит у подсвечника, оправляет свечи. После освобождения батюшки в 1931 году Владыка благословил постричь в мантию мать Анастасию с именем святой великомученицы Анастасии Узорешительницы. Таким образом, имя у старушки осталось тем же, а Ангел был новый, и дана была ей ангельская одежда.

…Так можно было бы рассказать почти о каждом из батюшкиного помянника в 381 человек. Но всего написать невозможно, как почти невозможно и передать дух той жизни, которой мы все жили вокруг нашего отчи. Часть написана для того, чтоб не утаилась от грядущих поколений та страница старческого делания, которая может дать жизнь тем, кто был его лишен и не представляет, каким бывает и может быть это руководство.