1. Отче

Воспоминания схимонахини Игнатии (Пузик) - Летопись

Зима 1924 года. В длинном трапезном храме Петровского монастыря совершается вечернее богослужение. В церкви холодно. Каменные стены так промерзли за долгую зиму, что от них самих точно веет холодом и какою-то сыростью. Даже изображения святых угодников пожухли и как бы потускнели от мороза. Полумрак притаился и словно бы замер в темных закоулках длинного трапезного собора. Богослужение совершается в одном из задних боковых приделов. Служба долгая, пение заунывно-протяжное.

Вся эта суровая малоприветливая обстановка не дает вошедшему первый раз под эти церковные своды остановиться здесь же, где совершается служба. Хочется пройти вперед — туда, где совсем тихо и почти темно, где власть холодного камня еще сильнее, чем только у входа. Но здесь… вдруг тихое сияние нескольких лампад у небольшой иконы Казанской Божией Матери, вознесенной на несколько ступеней над уровнем церковного помоста. Сень над иконой, мерцание огней, высокое сияние лика Божией Матери над окружающей тишиной и сумерками сразу будто перерождают душу. Точно весь холод храма, его промерзший камень, его пожухлые изображения, сырость и мрак по углам — только для того, чтоб особым небесным утешением, премирным светом сиял этот образ. И в храме уже не холодно, и служба уже не утомительна. Так бы стоять не настояться здесь, в укромном правом уголке переднего придела перед сиянием Небесной Девы.

В этом темном, благодатном уголке трапезного храма под покровом чудотворной иконы Божией Матери началось делание нашего батюшки, его старческое руководство. Окормлял он тех, кто искал окормления, а также и тех, кто ничего не знал ни о нем, ни о духовной жизни. В те зимние дни 1924 года двери к батюшке были открыты для всех — приходи и бери, сколько сможешь брать и как возьмешь; можешь сразу подойти к самым вратам небесным, потому что тебе вдруг открыты все пути, вся полнота духовных сокровищ.

Батюшка тихо, в смирении совершал свое дело. Тихо, почти и неприметно пройдет на свой левый клирос; его ожидают два, много три человека. Сзади совершается богослужение, а здесь, впереди, батюшка принимает свое стадо, очень малое поначалу, исповедует и вникает в тайну душ.

Пустынный инок, ученик зосимовских старцев, он тогда еще не много понимал в сложной и хитрой жизни большого города; он только имел благословение принимать на исповедь, да из своего пустынного сокровища принес знание человеческой души, ее стремлений, желаний, знание путей как падения, так и восстания ее. Подлинно, подобно чудной незрячей девушке из старинной сказки, он нес, придя в шумную столицу, одну любовь к человеку, и этой живой любовью, как та слепая, не видевшая людей, не знавшая их мирских обычаев, он совершал чудо, открывая запечатанную страницу, освещая тайну, которую не могли открыть ни власть, ни мужество, ни храбрость, ни глубокий ум.

Так шли дни за днями; дни за днями шла исповедь на левом клиросе главного придела в холодном трапезном храме; люди приходили и уходили. Некоторые, пораженные убожеством обстановки и смиренным видом батюшки, уходили и не возвращались вновь; другие, привлеченные этим сиянием тихих лампад у неземного образа Богоматери как лучом небесным, уж никуда не могли уйти, хотя и не сразу понимали, что произошло с тех пор, как перед ними открыла свои объятия неземная Евангельская любовь.

Наступала весна; еще сырей и холодней становилось в храме, но внутренний дух его укреплялся и возрастал. Стройней и благозвучней стало пение: пришли люди, которые вложили в это дело свое знание и душу; стройней и еще строже, уставней стало богослужение; суровая красота этих длинных уставных служб составляла теперь как бы душу всего делания петровских иноков и их доброхотов. Промывались церковные стены и иконостасы, а в один из ранних мартовских дней чудотворный образ Казанской Божией Матери был украшен белыми крымскими фиалками. Маленькие свежие букетики их в обилии окружали лик Пречистой. Стал чаще, особенно Постом наведываться и Владыка, который перед этим прихворнул и находился за городом.

Святая Четыредесятница проходила уже при большом числе молящихся; и в дни литургий Преждеосвященных Даров, и вечерами под воскресенье количество петровских богомольцев возрастало. Пустынной иноческой красоты было полно богослужение вечера Вербного воскресенья. Служба утрени Великой Субботы с умилением совершалась в течение всей ночи. Наступила и Святая Пасха.

Вокруг батюшки к этой весне уже постепенно вырастали постоянные люди, которые, раз пришедши к нему, не могли обходиться без его благословения на дела своей жизни, без руководства своей жизни его волей. Вместе с умножением числа богомольцев Петровского монастыря, особенно за Великий пост, увеличился и у батюшки круг его пасомых, и среди них все больше и больше становилось преданных духовных чад.

Как получалось, что одни, пришедши позднее других, становились скоро близкими, другие постепенно приобретали эту близость, а третьи сколько ни ходили, всегда составляли только то, что окрест, никогда не входя в центр той жизни, средоточием которой был батюшка с его старческим руководством? Думается нам, что здесь — особое устроение души, ее внутренний склад, внутренняя потребность. Ведь как отрасли человеческого знания или искусства принимаются одной частью людей и не принимаются другой, для одних становятся делом жизни, для других — только чем-то преходящим, так и восприятие науки или искусства духовной жизни предполагает определенную структуру души. Структура эта иногда неожиданно была сокрыта под самой неподходящей внешностью, и в руководстве батюшки обнаруживалась, обновлялась, точно воспринимала необычные могучие крылья, развертывая свой внутренний мир. Для строения других душ в руководстве батюшки точно обнаруживалось то, что лежало сокрытым, непонятым на дне их существа, что имело очень робкий, даже немощный голос, но было тайным желанием сердца и даже слезами многих лет. Были и такие души, которые, встретив батюшку, вдруг внезапно и резко изменяли свой образ мыслей и поведения, сразу превращаясь в преданнейших послушников. Вот все эти люди — с разным внутренним устроением, но с единым живым чувством внутреннего человека — становились неизменно, как бы даже неизбежно ближайшими учениками и ученицами батюшки. Почему же неизбежно? Потому что они нашли в руководстве батюшки бесконечную способность к развитию и бесконечные границы для выявления своих внутренних свойств, а душа, нашедши свою внутреннюю дорогу, никогда не может отойти от своего отца даже до смерти.

Так, незаметно, как бы сами собой, группировались вокруг батюшки эти люди, образуя сердцевину его делания, и сердцевине этой, по их свободному выбору и деланию, батюшка предлагал высшие уроки духовной жизни и постепенно открывал им сокровища монашеского подвига.

Батюшку не смущали внешние формы жизни. Он считал, что монашество есть совершенство христианства и как таковое должно существовать при всех условиях. Полагая монашество главным образом во внутреннем делании человека, батюшка (вместе с Владыкой, без благословения которого он не действовал) очень свободно, с истинной гениальностью разрешал вопрос о монашестве без стен и одежды. Это трудно, это требует от «невидимого» монаха больше бдительности и труда, чем от монаха, огражденного стеной; это трудно, но с Божией помощью возможно.

Руководство батюшки к монашеству не было поспешным, не было делом одного дня; оно не было и внешним, напротив, оно было, как сама жизнь, — постепенным, простым, как бы даже повседневным, действующим во всяком случае и событии. Сначала, и то словно бы мимоходом, батюшка обращал внимание на неправильность или излишество в одежде, указывал, как прилично ходить в храм, какой следует носить рукав, каким должен быть головной убор. Далее батюшка очень подробно выяснял условия семейной жизни каждого приходящего к нему, узнавал расположение души каждого к тому или иному делу, иногда вроде бы случайно «закидывал» вопрос о будущих планах на жизнь или, желая обнаружить внутреннее состояние, предлагал необычное решение некоторых сомнений.

В те часы и минуты, когда батюшка беседовал с человеком, изучая внутренние качества его души, он полностью овладевал душою, покорял ее, руководил ею, и все это тихо, без единого резкого движения или слова, безмолвно сидя на своем стареньком стулике, иногда даже чуть закрыв глаза. Духовный путь и духовная дорога прямо даже и не предлагались батюшкой, но они точно становились неизбежными, к ним вело откровение, добровольное предание всей жизни в волю старца, в его руководство. Монашество вырастало перед внутренним взором как единственный радостный и верный путь; оно представлялось внутренним очам как храм и свет, а батюшка, доведя свое дитя до этого состояния, сам словно бы устранялся, все приписывал Богу и даже удерживал своих ревностных чад от неумеренных порывов.

Ах, сестры! Как цвели в эти дни духовной юности наши души! Сколько света, неудержимого сияния, тепла и высокой тонкой радости испытали в ту пору наши сердца! Это счастье уневещения себя Христу в дни нашей ранней молодости уже никогда не повторится. Сколько в этом счастье тончайших неповторимых оттенков, сколько переходов от глубины переживаний к легкому, животворящему ликованию.

Не так ли ранней весной, когда лес только начинает одеваться, чудная и тонкая радость воскресения жизни запечатлена в природе? Нежно-зеленый, точно призрачный убор на березах, еще почти голые красноватые прутики осин, желто-розовое местами убранство кленов, шапки лесных черемух, которые вроде бы только что осыпал снег. И все это и имеет цвет и не имеет его, — настолько все нежно, прозрачно, настолько тонко, точно виден насквозь весь лес, точно это и не краски, а подобие красок, призрачная чудная дымка, окутавшая деревья. Но это не видение, а жизнь. Среди этих тонких прозрачных силуэтов особой глубиной темной зелени выделяются старые ели. Они точно для того здесь в лесу, чтобы показать его реальность, они здесь и для того, чтоб еще больше подчеркнуть неземную, легкую дымчатую окраску весенней листвы. И в этом контрасте особая прелесть, в этом контрасте точно весь смысл этих юных вешних дней с прозрачно-белыми шапками черемух среди такого же прозрачного вешнего леса. Благодарение Богу и батюшке за эту высокую радость нашей юности!

Были среди приходящих в Петровский и такие души, которые как бы от рождения, от первых сознательных своих дней любили Бога, Его одного искали на земле. Такие редкие и сильные души, встретившись с батюшкой, находили все потребное для управления их горячего желания и жажды Бога, и батюшка становился для них отцом, советчиком, старцем, руководителем на животные источники вод.

Так разные души, люди самых разнообразных устроений и запросов, люди различной внутренней организации успокаивались на батюшке, находя в нем предел своих желаний, исканий, надежд. Батюшка сам, по смирению своему, даже и не подозревал, кем он становился для этой своей паствы, для Богом данных ему детей: в своей пустыне он не имел этого опыта, эту неожиданную пестроту дал город.

Мы, однако, были бы неправы, если бы ограничили деятельность батюшки только этой «сердцевиной». Правда, присные чада, во всем положившиеся на своего отца, были основным в жизни батюшки, они же были и его поддержкой, однако его деятельность была до крайности разнообразной, так как паству батюшки составляли не только одинокие девушки, но и семейные матери и отцы, дети и подростки, пожилые люди всех положений, представители различных званий и профессий. Батюшка свято относился к своему послушанию, носил в сердце всех тех, кого предал ему в руководство Божий Промысл; входил в подробности жизни каждого, устроял семью, объединял мужей и жен, наставлял детей, с тревогой и заботой следил за их воспитанием, очень дорожил доверием пожилых отцов и дедов семейств, полагал особое попечение о кающихся грешниках.

Так началась духовная работа и руководство батюшки в каменном трапезном храме Петровского монастыря, ничем не отличимые от лучших времен старчествования русских светильников. Деятельность эту поддерживал и всячески оберегал Владыка; многие вступили под руководство батюшки по его указанию.