Warning: Cannot assign an empty string to a string offset in /home/p441257/www/secretmonks.ru/wp-content/themes/secret/content-text.php on line 15
Warning: Cannot assign an empty string to a string offset in /home/p441257/www/secretmonks.ru/wp-content/themes/secret/content-text.php on line 15
ПРЕДИСЛОВИЕ
«Господне есть спасение и на людях Твоих благословение Твое» /3-й Пс. Давида/
Эти слова за несколько дней до своей кончины еле слышным слабеньким голосом произносил батюшка не один раз.
Они вспоминались мне, когда я стояла у гроба усопшего своего старца и думала о значении и смысле этих слов.
Оказывается слова 3-го Псалма изображают радостное состояние человека, пользующегося плодами искупления Сыном Божиим. Они выражают надежду на милость Божию и на спасение.
Бывают люди, жизнь которых, хотя и не представляет из себя ничего особенного, выдающегося, но тем не менее она составляет как бы достояние всех нас и, подобно евангельской свече, она не должна быть сокрыта. Жизнь таких людей, как батюшки Исидора, можно сравнить с прекрасным литературным произведением, но в простенькой невзрачной обложке, благодаря которой оно может остаться незамеченным, но чтение его и ближайшее знакомство с ним облагораживает и возвышает душу.
Вот к таким именно личностям можно причислить и покойного батюшку о. Исидора.
В утешение его духовных детей, особенно близких к нему до конца его жизни, а также в назидание и поучение верующих постараюсь дать облик, хоть и в кратких чертах, его духовной нравственной личности и описать его поистине как простого кроткого и смиренного старца – последнего монаха Зосимовой пустыни.
Прошу читателей простить меня за написанное, т.к. искренно чувствую, что взялась за дело выше моих сил, но пишу ради послушания, потому что жизнь батюшки Исидора была известна мне больше, чем другим.
Е.Ч.
Родился батюшка о. Исидор /Скачков/ в 1883 г. 14 окт. в дер.Горки Волоколамского района Моск.обл. в бедной крестьянской семье от родителей Герасима и Марии. Во святом крещении имя ему было наречено Иоанн – в память преподобного Иоанна Рыльского /19 окт./. Кроме него у родителей еще было два сына и дочь. Он был младший сын, очень любим матерью, и у него к ней была сильная любовь с детства и до самой кончины. Во всю свою жизнь он истово молился за нее. Отца, он сам признавался, не очень любил, т.к. он выпивал и часто обижал мать. Мать была простая, мягкая, чуткая, верующая женщина и терпеливая. «Моя мать – всем матерям мать, лучше моей матери не было». – говорил батюшка. Но здоровье ее всегда было слабое. И будучи еще мальчиком, он по-детски переживал ее болезнь и сильно по ней страдал. «Бывало, играешь на улице, а сердце болит – как мама, а мама нездоровилось. Прибежишь с улицы и спросишь: «Мама, тебе не полегче? И когда услышишь ответ: «полегче» – веселый бежишь на улицу». Очень батюшка любил деревенскую природу: еще в детстве у него была необычайная любовь к птицам и цветам. Все гнезда он знал и следил за работой птиц – «Любил я жизнь, природу, голубое небо, птичек и цветы. Бывало в детстве, вспоминал он, – выйду на улицу, сяду на дровни /сани/ и вот слежу как грачи вьют гнезда, как они трудятся». И до глубокой старости, почти до кончины у него оставалась любовь к птицам. Для него специально делались у дома скворечник и кормушка. И будучи уже не в силах выходить смотреть на грачей, скворцов, просил вывезти его на коляске посмотреть на птичек. В келье у него висели картинки с птичками, названия которых подписаны им самим. Очень любил картину «Грачи прилетели» – Саврасова, которая, нарисованная маслом специально для него, висела в его домике. Очень многих птиц он знал, их характер и жизнь. Специально для него держали комнатные цветы, за которыми он сам следил, ухаживал и наблюдал за каждым появившимся отростком и распустившимся цветком. Его любимые летние цветы – флоксы.
Мальчиком он был тихим, скромным, на улице с детьми почти не играл, товарищей у него не было. Его родная сестра говорила, что он только изредка с ней побегает. Очень любил свое деревенское озеро и часто уходил на него ловить рыбку. Особенная любовь его была к карасям. Часто он вспоминал, как ловил их, какая радость была для и него, когда он приносил их своей матери. Он был очень аккуратным мальчиком, все у него было всегда на месте и все уложено и тщательно убрано им самим в его маленьком сундучке. Взрослые его все любили за его скромность и нежность. С детства он был набожен, нравственно чист и кроток; его любимое занятие, как говорил батюшка, было оправлять и зажигать лампады. «Бывало, влезу на лавку, что под образами, поднимусь на цыпочки и оправляю лампады, мать мне доверяла».
Очень нравилось ему с матерью ходить в храмы, где были престольные праздники, его радостью было ходить в крестных ходах и носить иконы. Часто в детстве ходил он в Иосиф-волоколамский монастырь, его мечта была быть монахом. Образование он получил низшее, окончил церковно-приходскую школу, был способным мальчиком, но по бедности его учить не могли родители, а у мальчика было сильное желание учиться, как вспоминал он об этом.
Когда ему было 14 лет, он просил у своей матери благословение поступить в Иосиф-Волоколамский монастырь.
Мать в это время часто прихварывала и просила его при ее жизни в монастырь не уходить. Батюшка говорил: “Когда я один раз подошел к ней и стал просить ее отпустить меня в монастырь, она ответила: “Похорони меня, сынок, тогда иди с Богом и поступай”. Но желание пойти в монастырь было сильное, как говорил батюшка, и поэтому в этот же год он упросил свою тетку, которая пошла на богомолье, взять его с собой. И вот, будучи четырнадцатилетним мальчиком, он просит игумена Иосиф-Волоколамского монастыря принять его в монахи. Игумен отказал ему как мальчику, а велел приходить, когда отслужит в солдатах. Вскоре его любимая мать умерла. В это время Вани около матери не было, т.к. из-за бедности его определили в Москву – мальчиком в типографию Сытина. Здесь же работал его старший брат Петр.
Смерть матери была ужасным горем для отрока Иоанна. Дорога от Москвы до Волоколамска была томительной. Поездов еще не было, пришлось добираться на лошадях / конкой /. Мать умирала в больнице. -“На ее похоронах,- говорил батюшка,- мне было тяжелее всех. Сестра была замужем, братья женаты, они не были одиноки, а я остался сиротой, радость моя умерла, я ужасно тосковал и плакал по ней”.
После похорон Иоанн опять уехал в Москву к Сытину.
О своей матери он горячо, по-детски молился. Батюшка говорил: “Часто по утрам, когда хозяин посылал меня по каким-нибудь делам, я всегда забегал в храм, поставлю на канун свечу, помолюсь о своей матери и бегу по поручению. На свои заработанные гроши получал колоду свеч и просил сторожа следить, чтобы мои свечи горели за обедней и панихидой”.
Теперь его уже никто не мог удержать от осуществления своей мечты – монашества. Вопрос вставал – в какой монастырь? И вот отрок Иоанн, живя у Сытина, в праздничные дни ходит в московские храмы, советуется с известными духовными отцами о интересующих его вопросах и о главном вопросе – иночестве. Например,- в храме, что около бывшей Сухаревской башни св.Николая /Николо-драчей/, в котором был известный своей строгой духовной жизнью протоиерей Иоанн. К нему-то не один раз обращался юный Иоанн со своими вопросами о монашестве и сильном желании пойти по иноческому пути.
И получив от него совет и благословение, Иоанн стал готовиться, чтобы осуществить свою, еще с детства задуманную мечту.
Три года он прожил при типографии Сытина и уже несколько раз ездил в Троице-Сергиевскую Лавру и в прилежащие к ней монастыри, а также в Смоленско-Зосимову пустынь, которая была в ведении Тр.Серг.Лавры и находилась в 20км от нее и в трех км от станции Арсаки, близ города Александрова.
Со своим отцом и братьями он не делился своими планами, ибо знал, что не встретит в них и сочувствия, а получит одни насмешки.
Ему в это время было I7 лет. К этому времени решение его в отношении монашества утвердилось, он окончательно решил бросить мир и идти в монастырь.
Больше всего его привлекала Зосимова Пустынь. Никому не сказав из своих родных, он в 1902году под 8 июля – празднование иконы Казанской Б.Матери – приехал в Зосимову Пустынь, но в это время игумена не было в монастыре. И юный Иоанн, отстояв всенощное бдение и переночевав в стогу сена около монастырского двора, т.к. на гостиннице не было места для него, после обедни уехал в Москву, чтобы через месяц опять приехать сюда.
19 июля накануне праздника св.Пророка Илии юный Иоанн снова уходит от своего хозяина, не сказав и своему старшему брату Петру, в Зосимову пустынь, снова проситься в монастырь. Опять отстояв всенощное бдение и переночевав в стогу сена, т.к. и на этот раз молодому человеку отказали, за отсутствием свободных мест в странноприемной.
Он утром после обедни в самый праздник св.Пророка Илии решил подойти к игумену и попроситься в монахи. Молодые послушники указали ему, где можно увидеть игумена и погворить с ним. И вот Иоанн ждет игумена у крыльца трапезного корпуса, откуда он должен выйти.11 со страхом ждал, боялся опять не возьмут и здесь”.- говорил батюшка. (слово зачеркнуто) Наконец дверь открылась, и на крыльце трапезного корпуса показались два старца: игумен Герман и старец Алексий.-“Я подошел, сделал земной поклон и взял у обоих благословение. Игумен Герман спросил:”Ты зачем, парень, пришел, что тебе надо?-“Возьмите меня в монастырь, мне хочется быть монахом”- сказал я.- В монахи? Даты очень молод, сколько тебе лет?”-“17 лет”- ответил я. -“А песни умеешь петь?”- спросил игумен. Я смутился, но отвечал как было:”Пел в деревне”.-“Уж и не знаю, что делать с тобой, парень, в солжатах еще ты не служил”- сказах игумен. А потом, обратившись к старцу Алексию, который стоял во время разговора молча с о.Германом рядом, спросил его:”Как Вы мне посоветуете, взять этого парня или нет:”
О.Алексий посмотрел на меня,- говорил батюшка,- и сказал: “Возьмите его, о. игумен”.
-И отец Игумен словно ждал только этого, тут же взял меня за руку, подвел к старцу и сказал: “Ну вот я вам его и передаю под Ваше руководство, будьте его духовным отцом и старцем”. Вот так на крыльце трапезного корпуса Зосимовой пустыни приняли меня в монастырь и передали моему старцу Алексию, у которого я и был до конца его жизни. Старцы послали меня на кухню поесть и здесь мне дали первое послушание – качать и носить воду на монастырскую гостинницу”.
Итак началась иноческая жизнь послушника Иоанна. Уже не вернулся он в Москву к своему хозяину и старшему брату. На родину, где оставался еще жив его отец, брат и сестра, он ничего не сообщил. И только через пять лет он написал где он.
Монастырские обязанности проходил все со строгим послушанием, т.к. этот монастырь был рабочий и строгий. “Характерные черты подвижничества Зосимовой пустыни: продолжительные богослужения в храме, в будние дни Саровское правило с “умною” молитвою и поклонами, строгое послушание не за страх, а за совесть и неустанный труд.
Второе послушание послушника Иоанна было на скотном дворе. Очень редко его отпускали в храм. “Бывало, говорил батюшка, пасу коров, а народ из деревень в праздники идет к нам в монастырь, а я, молодой, пасу коров. В это время у меня было искушение, одолевали меня помыслы: разве для этого пришел я сюда, чтобы в праздники пасти коров, я в деревне-то и то шел молиться, думал с иконами буду ходить в крестных ходах, а тут что?! И грустно и тоскливо мне было, и только откровение своих помыслов своему духовному старцу поддерживало меня, да паспорт, который отдал в монастырь и который стыдно было брать назад, вот это и удерживало меня от козней врага – уйти из монастыря”.
Следующие послушания послушника Иоанна были: на кухне, потом в просфорне и, самое последнее,- в портновской, где шилась вся одежда для братии. А летом – все полевые работы.
Почти каждый день, по вечерам приходил Иоанн к старцу Алексию на откровение помыслов. Батюшка говорил: “Часто, когда пас коров, а особенно по вечерам, из соседних деревень неслись песни молодежи, игра на гармошке, и так было грустно на душе, а монастырь и монахи навевали одну скуку. Вспоминалась своя деревня, деревенские песни и гармошка и хотелось бежать, но, побыв у старца и рассказав ему свое смущение, успокоенный, возвращался к своему послушанию. Словно гора с плеч свалится как побываешь у своего духовного отца”- говорил батюшка.
Кроме перечисленных послушаний Иоанн пел на клиросе.
У него был тонкий музыкальный слух, пел он тенором; любит он свой клирос и братию, с которыми он пел.
На этом же клиросе пели и старцы: о.Алексий, о.Мельхиседек, о.Митрофан и др. И всю жизнь он помнил почти все песнопения как простого, так и нотного пения. И будучи старым и больным, в последние пять лет не имея возможности ходить в храм, он просил ухаживающего за ним человека и читающего ему службы петь и сам подпевал своим правильным баритональным тенором. Он скорбел, что не слышит хорошего пения, а иногда со слезами на глазах говорил: “Ах, как бы я побыл в храме, послушал бы хорошего пения – какое и у нас было в монастыре. Бывало, вся братия, как черная туча, выйдет на середину храма, а впереди о. игумен Герман со старцем Алексием, как хорошо пели “Хвалите имя Господне”.
Очень любил батюшка “Достойно есть” сербского напева; ее, как говорил батюшка, очень любил старец Алексий. Любимые песнопения батюшки были: “Антифоны” 8 гласов нотного напева, из погребения монахов:”Во царствии Твоем /нотная/, “Отверзу уста мо” – Строкина, “Блажен муж”-Зосимовская и др.
Иногда для его утешения приезжали из Москвы 3-4 чел. из его духовных детей и пели песнопения Зосимовского напева. Он со слезами слушал их.
Монастырская братия и старцы любили Иоанна за его скромный характер и примерное послушание, в монастыре он со всеми уживался, а старец Алексий о нем отзывался как о примерном монахе.
“Никогда я не прекословил своим старцам и не представлял, как это можно отвечать им грубо, “Как это вы отвечаете мне и дерзите”, – говорил батюшка некоторым из своих духовных детей, и так он печалился и скорбел за них, но по своей доброте он всем прощал, не помнил ихних обид.
По монастырю его – друзья-монахи были: о.Митрофан, келья которого была рядом с батюшкиной, о.Дорофей, о.Давид. Часто батюшка очень тепло отзывался о них, и всегда с любовью вспоминал как они / конечно с благословения старца духовного/ собирались иногда попить чайку в какие-нибудь тезоименитные дни. Как дружно и духовно проводили эти часы в келье у батюшки. В его келье был большой порядок и чистота. Об этом говорили некоторые из братии, напр. о.Митрофан, о.Платон, о. Агафон и др. “Самая чистая и аккуратная келья была у о. Исидора” – говорил о.Платон.
А сам батюшка говорил некоторым из своих близких: “Бывало, о.Митрофан придет ко мне в келью, увидит мой чистый, до бела вымытый пол и скажет: “О.Исидор, у тебя на полу хоть просфоры катай.” Или, бывало, только вымою пол, идет о.Митрофан, я осторожно дам ему понять, чтобы он поосторожней проходил, а он мне: “Ну что же мне на крыльях что ли летать?”
В монастыре батюшку к большим праздникам всегда заставляли в храме чистить паникадила, подсвечники, т.к. никто не мог вычистить так хорошо, как он.
После монастыря, где бы он ни жил, везде у него была чистота в его келье. Иконы всегда чистые, лампады блестели и портреты старцев аккуратно и в порядке были развешены по стенам. Все его вещи, одежда были чистыми, опрятными и все находились на своих местах.
Он любил свой уголок святой и подолгу любовался ликами икон и горящими перед ними лампадами, а также смотреть на портреты своих старцев.
Прислуживающий ему человек, заботясь о его здоровье, торопил его ложиться спать, а он отвечал: “Дай мне посидеть в тишине, посмотреть на свои дорогие иконы и на своих старцев”. Он был “ночник”; часто он говорил: “Я только ночью отдыхаю и в тишине помолюсь”.
Когда он был более-менее здоров, в его келье часто светился по ночам огонек; что он там делал – тайна духовная, а последние годы, будучи совсем больным, он просил среди ночи посадить его на любимое плетеное кресло и так оставался один с четками в руках на несколько часов.
Батюшка говорил: “Как я любил ночи у себя в келье, в монастыре: все так тихо, все спят”. Опять это тайна духовная – чем был занят в это время ум и душа батюшки. Сам он о своих подвигах никогда не говорил, а, наоборот, смирял себя и считал себя никудышным монахом. А когда его звали впоследствии старцем, он обязательно поправлял: “Не старец, а старик”.
В 1907 году, т.е. ровно через пять лет по вступлении в монастырь послушника Иоанна по разверстке монастыря, как неприуказанного, отправляют на военную службу. Как было ухе сказано, молодой Иоанн пришел в монастырь тайно от родных и до 1907 года он о себе ничего не писал им. И только когда призвали его на военную службу, он написал своему отцу и брату с сестрой / к этому времени брат Петр уже умер/ письмо, что он приедет к ним для призыва на военную службу.
Из монастыря до Москвы послушника Иоанна провожал о.Митрофан. А старец Алексий благословил его маленьким образом преп.Сергия. Этот образок батюшка хранил всю свою жизнь, и уже когда был совсем больным, он просил подавать ему этот образ и каждый вечер прикладывался к нему. На этом образе, на обратной стороне сделана надпись о.Алексия.
Тяжело было юному послушнику покидать свою любимую пустынь, но за послушание, напутствованный старцами, пошел Иоанн на военную службу.
Молодой послушник явился на призывной пункт в духовной одежде и с длинными волосами. Батюшка говорил:”Допризывники встретили меня со смехом, они смеялись и говорили:”Девка, девка к нам пришла”.
И с этого дня Иоанн был зачислен в солдаты Варшавского гренадерского полка, в котором прослужил три года в г.Варшаве. Из деревни его провожала сестра. Очень горько было Иоанну уходить в солдаты без материнского благословения, как говорил батюшка. С монастырем связь все время поддерживалась: писали и старцы, писал и Иоанн.
В новой обстановке, хотя и трудно было молодому послушнику, но послушание и забота старцев поддерживали его; и военная обстановка не отразилась на его духовном устроении.
“Я все время помнил наказы своего старца Алексия и последние проводы меня о.Митрофаном”,- говорил батюшка,- и старался вести вести себя среди солдатской обстановки, часто веселой и разгульной, так, как наказывали старцы. От всяких увеселений отходил, часто ходил в полковую церковь. В полку меня любили за скромность и честность”.
Но вот и прошли три года солдатской жизни. Родные думали, что Иван после военной службы останется у них в деревне. Отец страстно желал этого, т.к. он был уже стар. Его желание было женить молодого Ивана, уже и невесту подыскали. Но родные ошиблись: у Иоанна и в голову не приходило мысли остаться в миру и, тем более, жениться. Его душа рвалась в его дорогую Зосимову пустынь, тем более его уже там ждали, как это было ему известно из писем братии.
Иоанн с военной службы заехал в деревню, оставил военное обмундирование и, не задерживаясь, поехал в Зосимову пустынь. По дороге заехал в Троице-Сергиевскую Лавру, чтобы поклониться преп.Сергию. “В последний раз,- говорил батюшка, смеясь,- купил я себе колбасы, которую очень любил и ел на военной службе, шел по дороге и ел, чтобы проститься с мясом перед монастырем. Но когда подходил к мощам преп.Сергия, то вспомнил, что в кармане остался кусок недоеденной колбасы, я так смутился, что подошел с мясом к Преподобному; по дороге доел и отправился .пропуск.. в свою Пустынь.
Старцы и братия встретили Иоанна ласково.
Жизнь послушника опять пошла своим чередом. Опять его келья, опять клирос и послушание в портновской. “И снова временами нападали скука и уныние,- говорил батюшка.- “Куда ни пойдешь, одни монахи, так бы и убежал от них. Но опять шел к старцу, и старец снимал эту тяжесть. К этому времени старец Алексий часто стал уходить в затвор, но Иоанн к нему ходил.
Батюшка говорил: “Один раз мне очень захотелось посмотреть новые корпуса, которые отстраивались в монастыре; и вот я решил пойти их посмотреть; только я к ним подошел, вдруг передо мною появился о.Игумен Герман /он, наверно, проверял строительство/ и строго мне сказал:”Что шатаешься, монах, без дела, кто тебе велел сюда приходить, иди на свое послушание”. Я не знал, куда мне было деваться, так было тяжело и стыдно. Или еще один раз вдруг позвали меня в игуменскую к о.Герману; бегу со страхом, что случилось, мелькает в голове. О.Игумен строго мне говорит:”Брат Иоанн, ты недостойно ведешь себя с некоторыми из братий, позволяешь себе вольное обращение”.- Я стоял и не понимал, в чем дело. А потом Игумен сказал: “Зачем ты при разговоре дотрагиваешься до послушников: то в руку толкнешь, то в плечо; эту деревенскую привычку оставь, это вольное обращение. И за это дал мне несколько поклонов. С этих пор я боялся и руки поднять. Этот случай запомнился на всю жизнь”.
И уже будучи духовным отцом батюшка никогда при разговоре не касался никого рукой.
Физическим здоровьем он никогда не отличался, из всей братии он был самым слабым и худым; в монастыре часто страдал головной болью и общей слабостью; эти недуги не оставляли его до самой старости.
Но несмотря на свои слабые силы он наравне со здоровыми шел на все тяжелые монастырские работы. Все лето, до глубокой осени работал на полевых работах и на сенокосе.
В 1914 году 21 марта послушник Иоанн был пострижен в монашество игуменом Германом. При постриге ему было дано имя Исидор / в честь преп.Исидора Пелусиотского, память которого 4 февр./. Евангельским старцем был о.Алексий. О.Игумен говорил, что имя Исидора еще дал в память старца Гефсиманского скита Исидора, на которого, по мнению о.Германа, по своей простоте и походил новопостриженный монах Исидор. Гефсиманского старца батюшка сам знал и помнил: он к ним не раз приходил в монастырь и заходил в портновскую, где послушник Иоанн чинил старцу его одежду.
Старец Алексий после пострига благословил новопостриженного монаха Исидора иконой преп.Исидора Пелусиотского с собственноручной надписью на обратной стороне образа: “Молитва пр.отца нашего Исидора (слово зачеркнуто) Пелусиот. да утвердит Господь Бог монаха Исидора во исполнение монашеской жизни и спасение вечное да дарует ему”.- Алексий 1914г. Очень любил батюшка этот образ и во всю свою жизнь почти никогда не разлучался с ним и часто просил снимать этот образ со стены и читать надпись старца Алексия вслух.
О.Герман благословил новопостриженого монаха иконой Пресвятой Богородицы “Смоленской”, на обороте которой написано: “Возлюбленному о Господе монаху Исидору благословение от обители – Пресвятой Богородицы Смоленской Одигитрии – в день пострига 21 марта 1914 года.
После пострига пять ночей пребывал нопостриженый монах Исидор в трапезном храме во имя преп.Сергия.
26 марта этого же года монах Исидор поехл в Троице-Сергиевскую Лавру для представления наместнику Лавры архимандриту Товию. Архимандрит Товия благословил монаха Исидора образом преп.Сергия с надписью: 26 марта. Благословение обители преп.Сергия от наместника Товии новопостриженому монаху Исидору. Все эти образа тщательно и благоговейно хранились всю жизнь батюшкой и с какой любовью он на них смотрел и молился перед ними.
Еще задолго до смерти он наказывал своим близким хранить его дорогие иконы.
Батюшка вспоминал:”Когда 26 марта подъехали к Лавре, ему очень захотелось купить в лавочке книжечку, он спрыгнул с повозки и хотел купить, а в это время ехавший вместе с ним ихний благочинный о.Мельхиседек резко задержал новопостриженого монаха о.Исидора и сказал: “О.Исидор, своя воля кончена”.-“Эти слова сразу как-то подействовали на меня, и я почувствовал, что действительно своя воля кончена, без воли монастыря и старца нельзя осмелиться совершить ничего в своей жизни, даже вот такой мелочи, как купить духовную книжечку”,- говорил батюшка.
Вот это-то строгое послушание не за страх, а за совесть и полное подчинение своей воли воле старца очень правильно и твердо вложилось в его душу и он был убежден, что спасение есть в безропотном послушании своим старцам.
В 1915 году на родине умер второй брат батюшки, оставив четырех человек детей, которые остались с дедушкой – отцом батюшки. Отец был уже стар, внуки маленькие, а бедность большая: детям приходилось даже просить милостыню. Все эти скорбные вести, что отец старый и больной, племянники должны побираться по миру – волновали, естественно монаха Исидора, а тем более когда они приезжали в Зосимову Пустынь. И тут опять на помощь явились старцы. Старец Алексий знал, как переживал за своего отца монах Исидор. Ведь у старика больше сыновей не было как только о.Исидор. И вот старцы, посоветовавшись между собой, решили от монастыря помогать старику-отцу и бедной вдове с четырьмя детьми. Одного мальчика они взяли к себе в монастырь, а другого определили в Лавру, в лаврский хор мальчиков.
Так монастырь заботился несколько лет о родных монаха Исидора. Батюшка много раз говорил впоследствии, что это все делалось с благословения старцев. “По своей воле я не имел права помогать своим родным”.
Некоторые из близких его духовных детей из монашествующих помогали своим родным, но благословения на это не брали. Батюшка говорил им, что они неправы, а те, чтобы оправдаться, говорили:”Батюшка, а Вы сами-то помогали своим родным, хотя и были в монастыре, а мы в миру и часто с родными видимся”.-“Вот все и дело в том,- говорил батюшка,- что у меня благословение старцев было, а вы самовольно”.
Как он скорбел потом за некоторых своих духовных детей, которые не слушались его, скорбел до боли и часто говорил: -“Как хорошо было у нас в Монастыре, какие хорошие монахи, как они слушались своих старцев, как во всем подчинялись, а вы что? Ни одна из вас не годится в монастырь.”
Батюшка с любовью рассказывал о монастырской жизни, никогда он не отзывался плохо ни о каком монахе; ни разу никто из его духовных детей не слышал и намека осуждения братии. Для него монастырь был рай, братия – все хорошие монахи, а старцы,- (которых) о них батюшка во всю свою жизнь вспоминал с такой любовью, что редко без слез о них мог говорить. Часто он говорил о жизни монастыря: о службах, о послушаниях; когда он говорил, по его лицу было видно, как он ценил и любил свою Пустынь.-“Все скромно и молчаливо трудились на своих послушаниях во главе с игуменом, который собственным примером приучал братию к молитве и труду. Будили нас,- говорил батюшка,- в 2 часа ночи звонком со словами: пению время, молитве час; я обычно ложился поздно, очень любил по вечерам долго сидеть, а зато вставать было трудно, особенно когда был молодым. Иногда запаздывал к службе, стыдно было проходить мимо игумена, да и на клиросе у нас часто пел о.Алексей, о.Митрофан, которые все уже были на месте. В будние дни прослушаем утренние молитвы, полунощницу, шестопсалмие с тропарями и уходим в 8 часов в трапезную и на послушания. Оставались только несколько человек очередных певчих. И на послушания и на обед – все по звонку. Также по очереди читался Псалтирь за умерших – братий и благодетелей. Псалтирь читался день и ночь в храме преп.Сергия /трапезнай/”. Батюшка очень любил 18 кафизму и многие псалмы из нее знал наизусть. Особенно он любил молитву после этой кафизмы. По вечерам у них были спевки и уроки по закону Божиему и по богослужению. В храме вечерняя служба начиналась в 5 часов: справляли вечерню и утреню, а затем прямо из храма вся братия шла в трапезную. За трапезой – и за обедом и за ужином всегда читали, чаще всего жития святых. После ужина Вечернее правило с поклонами и в 10 часов все расходились по своим кельям Певчим,- говорил батюшка,- было снисхождение: их раньше отпускали с послушаний, и в еде им была поблажка; напр. Великим постом, когда у всех было сухоядение, певчим давали суп. Между клиросными братиями была любовь, все певчие были скромные, но и дисциплина была строгая.
Часто батюшка очень тепло вспоминал о своем портновском послушании. Его научили обращаться с машиной, сам он мог починить ее. Умел шить подрясники, рясы, клобуки, скуфейки,- словом всю одежду для братии. Это было зимой, а летом – полевые работы и сенокос. От сенокоса не освобождались и певчие. Батюшка говорил: “Я был слабый и небольшого роста, и поэтому меня почти всегда сажали на сеновал принимать сено; вот тут-то и приходилось не зевать, а быстрее принимать да укладывать, иначе тебя всего завалят сеном, еле поспевал, а особенно когда кто-нибудь из братии хотел (слово зачеркнуто) надо мной пошутить, так начнут забрасывать, что я еле выбирался из сена; молодые были, вот и шутили”.- заканчивал батюшка. Почтя все необходимое справлялось руками братии, никто не представлял исключения в работах. Осенью на монастырском дворе вся братия, с игуменом во главе, рубили и солили капусту. “А какая хорошая капуста выходила и столько ее нарубали, что весной жители соседних деревень приходили в монастырь за ней, всем хватало, никому не отказывали”- говорил батюшка.
-Так с молитвой и безропотно несла свои послушания братия Зосимовой Пустыни.
В 1919 году 20 января епископом Филиппом монах Исилор был рукоположен во иеродиакона. Новопосвященного иеродиакона Исидора Епископ Филипп и игумен Герман благословили иконой Пресв.Богородицы Смоленской, на обр. стороне которой сделана надпись:”Благословение Еп.Филиппа и игумена Германа 1919г. янв.20 в память рукоположения. Каждый день батюшка прикладывался к этой иконе, а под конец жизни просил ее подавать и часто клал ее себе на голову. В сане иеродиакона служил о.Исидор до 1923года, т.е. до конца существования Зосимовой Пустыни. Служил он истово, исполнительно, с большим вниманием и со страхом. Аккуратно и тщательно убирал он все, что требовалось от диакона после богослужения.
В 1921-2 году скончался игумен Герман / 86л/. Батюшка рассказывал как тяжело пережила смерть игумена вся братия. -“Когда ударили в большой колокол, сначала один раз, а потом другой, третий… и так 12 раз, словно в душе что-то оторвалось, я очень тяжело пережил, весь мир в моих глазах помрачился, так я сильно скорбел”.- говорил батюшка.
И уже не то стало после кончины игумена Германа, словно каменная стена рухнула.
А тут еще стало неспокойно: стали ходить упорные слухи, что закроют монастырь. Переживания усилились.-“Я спросил своего старца Алексия: куда мне, батюшка, благословите деваться, если закроют монастырь?”-“У тебя, отец, в деревне есть родные, а вот у меня никого нет”.
И это скорбное время наступило. Трудно было расставаться с дорогой Зосимовой пустынью, со старцами и с братией. Тяжело переживали все эти скорбные дни, со слезами прощались друг с другом. Разошлась братия по разным местам, кто куда мог. Всю жизнь со скорбью вспоминал батюшка об этом. И когда впоследствии встречался с кем-либо из своих братий, спрашивал:”Попадем мы в Зосимову”. Особенно часто он задавал этот вопрос о.Платону, с которым 9 лет перед концом своей жизни жил в одном селе. Не забыл своей Пустыни батюшка до самой смерти. Прошло уже 35 лет, как не стало Зосимовой Пустыни, а батюшка многое помнил о ней: расположение храмов, зданий, богослужение, пение, имена братий, и часто по фотографиям, которые имелись у него, рассказывал своим духовным детям, и с таким интересом и любовью, что, казалось, он вчера только из нее ушел.
Получив благословение от своего старца поехать на родину к своему отцу, батюшка в этот же год /1923/ поселился в своем родном доме, в котором, кроме старика-отца, жили сноха / жена умершего брата/ с 4-мя детьми, два мальчика тоже вернулись из монастыря.
Самое дорогое: иконы, монашеское одеяние и постригальное батюшка взял с собой, все это он и хранил всю свою жизнь, хотя ему и много пришлось переменить мест по независящим от него обстоятельствам, но он эту святыню везде возил за собой. Один раз с ним случился следующий случай: свою постригальную одежду батюшка берег на смерть, к этой одежде он еще приложил наличник и черное, расписанное крестами покрывало. И вот, переезжая с одного места на другое, батюшка вез с собой и этот “смертный” узелок. В поезде его укачало, он заснул. И когда доехал до станции назначения, то “смертного” узелка на крючке не оказалось. Батюшке он был очень дорог. Он к проводнице, туда-сюда, узла нет. Потом быстро прошел по вагонам, пока стоял поезд, и вдруг увидел свой узелок, который лежал развернутый в тамбуре. -“Вот моя радость-то была, видно испугались моего “смертного узла воры и бросили его, так я их благодарил заочно”.- говорил, смеясь батюшка. После этого случая он берег его еще тридцать слишком лет, летом на солнышке сам просушивал его и всегда тщательно складывал и укрывал от пыли. Лет за четыре-пять до своей кончины, укладывая в короб свой узелок, батюшка говорил:”Вот как аккуратно укладываю, но оденет меня о.Платон небрежно: где косо, где криво, знаю я его”. И действительно так все и было, как говорил батюшка, но об этом речь будет впереди.
21 год прожил батюшка в монастыре в Зосимовой пустыни. И снова ему пришлось возвратиться к родным на родину. Естественно, это для него была страшная ломка, особенно в духовном отношении. “Ни службы монастырской, ни старцев, ни братии, ни любимой кельи,- говорил батюшка,- словно обнаженный сидел среди народа, укрыться негде, изба общая. Стал я кое-чем отгораживать себе уголок, чтобы повесить свои дорогие иконы, сложить книжечки и монашескую одежду. Б избе был большой непорядок, сноха с детьми была занята в поле и во дворе, так что руки не доходили до уборки”. Вот и пришлось многое по хозяйству взять на себя о.Исидору: он приучал детей к порядку и помогал старику-отцу по хозяйству. Но разве могла на этом успокоиться и смириться душа иеродиакона Исидора. Не для этого ушел он в монастырь 17-ти летним юношей. Много думал и передумал о.Исидор, что делать.
Но не все у него было отнято: его дорогой старец Алексий поселился после монастыря в г.Загорске /б.Сергиевский посад/ на частной квартире и благословил о.Исидора к нему приезжать для духовного руководства и за советами. Временами о.Исидор келейничал у старца, когда его келейник отсутствовал. “Это и поддерживало меня”- говорил батюшка.
На родине о.Исидору долго жить не пришлось. В 1924 году с благословения старца, его определили иеродиканом в Александро-Невский женский монастырь Клинского района Московской обл., в котором была серьезная и строгая игуменья Олимпиада. Батюшка в этом монастыре прослужил три с половиной года, т.е. до самого его закрытия.
За скромность и аккуратность в службе старица-игуменья уважала о.Исидора. Батюшка говорил, что он ничего не делал без благословения игумении, никуда не выходил и не ездил без ее разрешения. Она его полюбила как сына и духовно поддерживала его, а главное, благословляла его ездить к старцу Алексию в Загорск. “Хорошо мне было в этом монастыре: келья хорошая, опять мои иконки и монастырские вещи стали со мной, игуменья умная, рассудительная, старец и она поддерживали меня духовно”,- говорил батюшка. Всю жизнь потом хорошим словом вспоминал этот монастырь и игумению Олимпиаду и молился за нее. В 1950 году ему удалось навестить ее еще раз, а 5 апр.1954 года батюшку известили, что она скончалась в самый праздник Входа Господня в Иерусалим. Батюшка ее поминал до самой своей кончины.
Живя в Александро-Невском монастыре о.Исидор продолжал чем мог помогать своему отцу и сиротам племянникам. Частенько они приезжали к нему сюда за помощью, т.к. материально очень нуждались. О.Исидор не мог не помогать им, потому что отец жил у внуков, которые уже тяготились им. Да и самому батюшке приходилось при нужде приезжать опять к ним.
В 1928 году и Александро-Невский монастырь перестал существовать. И снова о.Исидору пришлось искать себе жизненого пристанища. Взяв свои дорогие иконы, книги и монашескую одежду опять временно он поселился у себя на родине, у отца и племянников.
В это время он был определен в Волоколамский собор.
6дек. 1928г. он был рукоположен в этом соборе в сан иеромонаха Епископом Питиримом и был причислен к соборному причту, где ему была поручена соборная ризница, кроме того он обслуживал по Волоколамскому району храмы, где были больны священники или где не было штатных. Здесь он был награжден набедренником.
Родительский домик, где жил о.Исидор, был маленький и совсем обветшал, и поэтому пришлось что-то думать. Старец Алексий и о.Митрофан благословили о.Исидору на родине построить небольшой домик со своей племянницей, старой девушкой. Много трудов пришлось положить о.Исидору с постройкой этого домика; средств было мало, а поэтому ему самому приходилось быть и за плотника и за конопатчика. Старец Алексий заочно благословил стройку, а о.Митрофан освящал этот домик. О.Давид, зосимовский монах, живописец с благословения старца Алексия написал для нового дома икону Б.М. “Скоро-послушницы”, которую освящал старец Алексий. Эта икона впоследствии, когда умерла племянница и дом был продан, находилась у батюшки до самой его смерти – в Петушках.
Летом 1928 года скончался старец Алексий. Тяжело пережил (зачеркнуто слово) о.Исидор смерть дорогого и любимого своего старца. Батюшка говорил:”Хотя мне в это время было сорок слишком лет, но это горе для меня было таким же горем, как тогда, когда я четырнадцатилетним мальчиком лишился матери. Я плакал, как мальчик, и долго тосковал по старце: ведь 25 лет я был у него под духовным руководством”. Часто после кончины о.Алексия батюшка ездил в Загорск служить панихиду на могилке своего старца. И впоследствии, где бы он ни жил, он считал своим долгом, хоть один раз в год /обычно в пятидесятницу/ съездить к старцу, похристосоваться и отслужить панихиду, хотя сам уже был и стар и слаб. А если кто из его духовных детей ездил в Лавру, он наказывал сходить к старцу на могилу посмотреть, в каком она состоянии. А когда приезжал сам, то, прежде чем начать служить панихиду, он набирал на кладбище зелени и цветочков и украшал могилку старца. Свою шляпу всегда клал на могилку и палочку около нее. На коленях, приклонив голову к самой могилке, он оставался так несколько минут. Панихиду всегда служил полную и не торопясь. Уходя, всегда брал с могилки песочку-земельки и несколько листочков.
После старца Алексия духовным отцом был у батюшки о.Митрофан, которого батюшка тоже уважал и искренно любил.
В начале 1930 года, после закрытия Соборного храма в г.Волоколамске иермонах Исидор был зачислен в штат в церковь преп.Сергия, что на б.Большой Дмитровке в Москве. Здесь же был он ризничим и в этом же году был награжден наперсным крестом. Три года служил о.Исидор в этом храме; кротко и смиренно нес свои обязанности, за что и заслужил любовь у братии по храму. В этом храме вместе с о.Исидором служили несколько человек из братии Зосимовой пустыни:о.Агафон, о.Никита, о.Митрофан и др. Здесь же служил Еп.Варфоломей как епархиальный архииерей. Еще раз встретились в этом храме родные по духу и по монастырю братия Зосимовой пустыни, чтобы потом окончательно расстаться в этой жизни. Хотя их было всего несколько человек, но они с собой принесли частицу Зосимовой пустыни. Еп.Варфоломей сам был воспитанник и студент Св.Тр.Лавры ___ но окормлялся духовно в Зосимовой пустыни, он любил ee, и поэтому порядок, устав и продолжительность богослужения в этом храме, в основном, походили на службы Зосимовой пустыни. Напевы, особенно праздничных служб, были Зосимовские. Некоторые праздники, как например иконы Смоленской Божией Матери, преп.Сергия и др., справлялись здесь как и в Зосимовой. Дружно и тихо жила братия между собой, подчиняясь епископу В. и наместнику о.Агафону. Строго распределены были послушания по храму между братией, четкий порядок в богослужении, его чередование и выполнение треб. Господу угодно было вновь по образцу Зосимовой пустыни насадить в этом храме, кроме обычной исповеди, откровение помыслов своим духовным отцам. Опытностью старчества отличались: Еп.В., о.Митрофан, о.Агафон и др., у которых были духовные дети как из монахов, так и из мирян.
О.Исидор в этом храме, с благословения еп.В., впервые положил начало обязанности духовника. Некоторые из его духовных детей были у него с этого времени /1930г./ и до самой его кончины, т.е. 28-29 лет.
В это время о.Исидор жил на частной квартире, занимал он маленькую комнатку, очень неудобную; материально жил очень скромно. Иногда находился в небольшой комнатке, которая помещалась на колокольне этого храма, где жили некоторые из братий. И это время вспоминал батюшка с теплотой и любовью. “Время было трудное, хлеб и продукты по карточкам, но мы,- говорил батюшка,- были довольны всем: бывало, натопим печь, сварим картошки или кашицу-кулеш из пшена, поставим самовар, и так все вкусно нам было и хорошо, а главное в мире и по-монашески”.
И с этим храмом в 1933 году пришлось о.Исидору расстаться, так как, по независящим от него причинам, ему пришлось уехать из Москвы на север в Коми-Зыряи, в Сыктывкарскую обл. Усть-Куломский район, село Деревянск, на берег (слово зачеркнуто) реки Печоры. Батюшка и на этот раз не потерял душевного спокойствия и мира, ибо во всем видел промысел Божий и Его святую волю. В скорбях он не терял равновесия, по его лицу не было заметно, что он был убит скорбями или недоволен. Оно никогда не выражал тоски или уныния, а, наоборот, было всегда светлое и веселое. Простые женщины о нем говорили: “Батюшка всегда был с улыбочкой”.
Простясь с братией и получив прощальное благословение епископа Варфоломея, одиноко отправился иермонах Исидор в северный край, не в определенно намеченное место, а где Господь приведет устроиться. Опять свои любимые иконы и духовные вещи он отправил на родину на хранение к своей племяннице. Дорога была дальняя, трудная: пришлось ехать по железной дороге, на пароходе и пешком. Со своей братией по храму о.Исидор переписывался, ему и материально помогали/ посылками/. С благодушием вспоминает и это время батюшка: “Хорошо мне было там жить, много я походил по лесу, какая там красота, сколько птиц разных, грибов и цветов, сушил и посылал знакомым”- говорил батюшка. Жил он на севере в маленькой убогой избушке у одной старушки-монахини м.Иулиании, которой было 70 слишком лет. “Многим она отказывала в своем приюте, а меня пустила и держала, понравился я ей тем, что во всем ее слушался, все по ее воле делал. Строгая была старуха – бывало утром подымаюсь из своего угла за печкой, где была моя постель, а она сверху, с палатей строго мне кричит с зырянским выговором: “Что буде встаешь, лежи, пока правило сделаю”. Лежу, дожидаюсь, когда разрешит вставать, а она наверное забудет, что велела лежать и через несколько минут опять кричит: “Что буде лежишь, за водой надо идти”. Хотя вода была не так далеко, но нести ее нужно было в очень крутую гору и поэтому, особенно зимой, когда гора оледенеет, ходит за водой было трудно. И опять на нее было трудно угодить: принесешь побольше воды, она опять кричит: “куда буде таскаешь, завтра принесешь, я без тебя мало тратила.- Так вы без меня, матушка, сама говорили, берегли воду, как масло, бывало, пошучу ей, но она не разрешала и сердилась”.
Вспоминал батюшка как она наводила чистоту в своей избушке: “Наверное хотела похвастаться передо мной – одним и тем же веником мела пол, сметала со скамейки и со стола и при этом приговаривала: “Чисто-то люблю”. И каждый раз, когда вспоминал ее батюшка, то говорил: “Спаси ее, Господи, дала мне приют, хорошо мне было у нее, а то вначале жил у зырян в общей комнате, здесь же и скотина с нами. Но и здесь люди были хорошие, только один мальчонка потаскивал у меня все, что ему нужно было. Бывало кричит меня в лесу, зовет домой: “Отец Сыдор”.
Всем батюшка был доволен, никогда не жаловался на свое трудное положение, в котором он часто находился в течение своей жизни. “Не без воли Божией оказался я на севере, а то бы и не знал, как хорошо там: какой красивый хвойный лес, вековые деревья, широкая красивая река Печора и глубокая тишина кругом”. Были у батюшки и здесь друзья из монахов и белого духовенства, с которыми он познакомился в этом северном краю. Это было большим духовным утешением для них. Часто в лесу они совершали свое обычное правило и церковные службы. Батюшка со слезами вспоминал, как они на Пасху пели светлую утреню, как стройно и торжественно разносилось пение “Христос Воскресе” по густой сибирской тайге.
После 3-х летнего пребывания в северном краю, о.Исидор в 1936 г. вновь вернулся в Москву, но уже никого из своих братий он не застал в этом храме, откуда уехал. Его духовный отец, батюшка Митрофан служил в Кашире. К нему часто ездил о.Исидор для духовного окормления.
В конце 1936 года батюшка был назначен настоятелем храма в селе Ченцово Тарусского р-на Тульской области, в котором прослужил полтора года.
В 1937 г. 20 мая согласно резолюции блаженнейшего Сергия, митрополита Московского и Коломенского, о.Исидор возведен в сан архимандрита с возложением митры.
Приход, куда назначили батюшку, был маленький и бедный. Село и прилегающие к нему деревни были далеко расположены друг от друга; местность холмистая, дома друг от друга отделялись оврагами и болотами. Очень трудно было поэтому обслуживать приход, почти везде приходилось ходить пешком.
Храм был запущенный, давно не ремонтировался, крыша текла, штукатурка отваливалась, внутренние стены закопченые. Средств на ремонт было взять неоткуда, т.к. доход даже в воскресные дни исчислялся несколькими рублями. Были такие воскресные дни, когда после службы доход был 2-3 рубля и то их вносили свои же церковные служащие для того, чтобы батюшка не ушел от такого бедного прихода.
Староста и вообще вся двадцатка были люди церковные, богобоязненные. Поэтому они истово относились к храму, не жалели своих сил, помогали своему настоятелю. О.Исидор пришелся им, как выражалась староста Мария Семеновна, по душе.
“Многие священники от нас ____ уходили,- говорила она,- придут, послужат неделю и просят перевод в другой приход, а о.Исидор не испугался, он не ушел, а, наоборот, всех вовлек в ремонт храма”.
Сам батюшка, как говорили они, и на крыше сидел, всю ее заклеил, выкрасил. Храм снаружи окрасили, внутри батюшка промыл стены, т.к. живопись была под копотью, окрасил окна, двери и панель. Храм был без креста, набрали средств и поставили крест. Около храма был вырыт колодец, а другой для сливания воды после крещения младенцев. Церковного дома не было, батюшка в углублении притвора храма отделил с помощью прихожан комнату, в которой и жил.
За простой и мягкий и веселый характер прихожане этого храма очень полюбили о.Исидора. Они говорили, что ко всем он относился с отеческой любовью, а церковный совет и батюшка – это одна дружная семья.
Сам батюшка не раз вспоминал с любовью этот храм и прихожан: “Никогда между нами не было никаких неприятностей, все было мирно, так было приятно там служить, я отдыхал душой”. А кроме этого, храм стоял отдельно от села, в небольшом лесочке: кругом тишина, шумит лесок да птички поют.
Староста и другие / церковные/ за полтора года так привыкли к батюшке, что, когда он от них уезжал, но опять не по своему желанию, а по независящим от него обстоятельствам, так они все о нем плакали, несколько человек шли пешком 7км до станции ночью, провожая его со слезами. И впоследствии, когда батюшка был на других приходах, они не теряли с ним связь, навещали его и при встрече с любовью вспоминали, как они жили с батюшкой, хотя и бедно, но дружно и мирно. Они приезжали к нему в Балашиху, где он служил, и не один раз по их приглашению он приезжал и служил у них в престольные праздники вместе с их батюшкой. В последний раз он служил у них в 1946 году, в дени иконы Казанской Божией Матери – 22 окт. В это время его здоровье стало ослабевать. Развивалась сердечная водянка и гипертония. Но несмотря на это, он не смог отказать бывшим своим прихожанам, своим прежним друзьям, и поехал к ним служить, хотя и пришлось идти от станции 7км пешком ночью с большими трудностями. Была глубокая осень, ночь темная, снегу мало и он смешался с грязью; батюшка уже забыл дорогу, спросить было не у кого: со своим провожатым шли наугад, не по дороге, а целиком – по полям и оврагам. Провожатый, близкий человек батюшки, оказался в пути неблизким, т.к. от непривычного трудного пути уже роптал. Батюшка и на сей раз не терял спокойствия и не страшился этого пути, и свим бодрым духом поддерживал своего провожатого. А когда переходили через ручьи или влезали на горки то он сам нес свой чемодан и подавал палочку как руку помощи своему провожатому, помогая входить в гору, хотя сам был слабый и уставший.
Всю ночь шли 7км, т.к. много плутали, и только под утро дошли до храма.
Несмотря на усталость, батюшка с интересом осматривал храм и знакомые места, с любовью вспоминал при этом, как 10 лет назад он с прихожанами трудились здесь над ремонтом храма. И несмотря на бессонную ночь, он бодро и истово совершал литургию и читал акафист на молебне иконе Б.М.Казанской. Это была последняя его встреча со своим друзьями-прихожанами, которые в обратный путь до станции уже провлжали батюшку с почестями на двух подводах.
До половины 1939 года батюшка не служил, находился за штатом / опять не по своей воле/, но в священнослужении не был запрещен. Жил он в это время в г.Егорьевске Рязанской обл. Отсюда иногда ездил к себе на родину в свой домик, где еще жила его племянница. Но иметь здесь определенное место жительства ему было нельзя. “Бывало, приеду из Егорьевска в свой домик, так хотелось пожить в нем, отдохнуть душой в тишине, посмотреть на свои любимые иконы, покопаться в своих книжечках, а то и пошить себе что было необходимо, а племянница была ужасная трусиха, не позволяла долго задерживаться без прописки и гнала меня; делать было нечего – забирал кое-какие вещи, а самому не хотелось уезжать из домика, но ради мира и ее спокойствия уезжал опять в Егорьевск к своей хозяйке, у которой снимал уголок и где негде было даже повесить свои иконы.
Из его монастырской братии к этому времени уже не стало в живых о.Агафона, о.Никиты, а в 1939 году умер и о.Зосима. Батюшка встречался с о.Никитой и о.Зосимой в Волоколамске, где они жили и служили на приходе. С любовью вспоминал батюшка эти встречи, когда они утешались духовными беседами и воспоминаниями о Зосимовой пустыни.
Здесь необходимо сделать отступление от жизнеописания о.Исидора, чтобы сказать о его духовных детях, которых с похорон о.Зосимы и взял к себе под руководство о.Исидор. Все это вышло не случайно, а по воле Божией, и батюшка взял их с благословения своего духовника о.Митрофана. Еще при жизни своей о.Агафон /Зосимовский/ некоторым из своих духовных детей говорил, что после его смерти можно обращаться к о. Исидору, которого о.Агафон еще знал с Зосимовой пустыни, он уважал его и ценил как простого и серьезного монаха.
Но т.к. батюшка о.Исидор в 1933-1937г. был в северном краю, то духовные дети о.Агафона / с его благословения/ временно перешли к о.Зосиме, у которого и исповедывались до половины 1938 года, т.е. до самой его кончины.
О.Исидор в это время жил в Егорьевске. И вот духовные дети о.Агафона, желая выполнить благословение своего старца – избрать своим духовным отцом о.Исидора, решили разыскать о.Исидора / они не знали, где он находился/.
Вечером, во время заупокойной всенощной по о.Зосиме, они неожиданно встретили инокиню, от которой узнали, что о.Исидор находится в Егорьевске, но это предположительно.
Срочно послали за ним, и он приехал на отпевание о.Зосимы. Все ожидали появления в храме о.Исидора. Многие из духовных детей о.Агафона говорили, что, если есть воля Божия, чтобы был их духовным отцом о.Исидор, то он приедет к погребению и они попросят его взять их под свое руководство. А некоторые, наоборот, не хотели. Одна из них, которая потом ухаживала за ним во время его болезни и до самой кончины, говорила: “У меня не было желания идти в духовные дети к о. Исидору, он мне был совсем неизвестен и помню, что я даже молилась, чтобы он не приехал на отпевание, а чтобы Господь задержал бы его где-нибудь на дороге”. Но о.Исидор приехал еще в конце обедни. Войдя в храм в скромной одежде, он истово три раза перекрестился с тремя глубокими поклонами, никого не видя, а только гроб, на который и был устремлен его взгляд. Он подошел к нему, перекрестился на икону, лежащую на аналое, опустился на колени перед гробом о.Зосимы и поклонился ему. Лицо его было серьезным. Он говорил потом, что ему было скорбно, что он не застал его в живых. Еще до отпевания старшая из духовных детей о.Агафона высказала ему просьбу от всех духовных детей, чтобы он взял бы их к себе под свое духовное руководство. “А благословение было на это?”- спросил он. Ему ответили: “Было – от отца Агафона”. Он подумал и сказал: “Не будем торопиться с этим, а вот я съезжу к своему духовному отцу Митрофану, если он благословит, то я не против, только я вам разве заменю ваших духовных отцов?”!
Как на каждое дело он привык еще в монастыре брать благословение, так и в этот раз, несмотря на свои 55 лет, он не мог самовольно решить этого вопроса без своего старца о.Митрофана, к которому он и поехал за благословением на другой день после погребения о.Зосимы.
О.Митрофан благословил ему взять только духовных детей о.Агафона.
И так этим приездом в Москву ко гробу о.Зосимы и решилась судьба духовных детей о.Агафона, т.е. все они перешли к батюшке о.Исидору, у которого были 20 лет и 4 месяца, т.е. до самой его кончины. Но врагу рода человеческого ненавистно было это спасительное дело, хотя и перед концом, но он сделал смущение среди духовных детей о.Исидора: еще за год до кончины старца враг смутил душу одной из духовных дочерей, и она ушла от старца к другому без благословения и еще смутила четырех, которые потом очень скорбели, что ушли без благословения, не дождавшись его кончины. А той, которая молилась, чтобы Господь задержал батюшку в пути, он, смеясь, говорил впоследствии:”Твоя молитва не дошла до Бога.”
В 1939 году 31 марта архимандрит Исидор был назначен штатным священником в Знаменскую церковь села Ивановского Волоколамского района Моск. обл., в которой служил почти до войны 1941 года.
Храм этот большой, благоустроенный, живопись красивая, хорошо сохранившаяся. Село фабричное, от храма на порядочном расстоянии. Церковного дома при храме не имелось, а также и сторожки. Поблизости храма трудно было найти жилище, и поэтому батюшке пришлось жить в самом городе Волоколамске – на расстоянии трех километров. Деревни его прихода также были далеко от храма, поэтому приходилось везде ходить пешком, а здоровье батюшки к этому времени стало хуже. Квартирные условия в Волоколамске были тяжелые: хозяин дома, у которого батюшка снимал маленькую комнатку, был человек сильно пьющий. Часто он был в нетрезвом состоянии, а иногда запивал на целую неделю. Вот тогда была настоящая беда и для батюшки и для всей семьи, состоящей из жены и двух девочек.
От батюшки хозяин / в пьяном виде/ требовал денег, а свою жену с девочками выгонял из дома иногда на целую неделю. Хозяйка была женщина хорошая, ей жалко было батюшку, что он много терпел от ее мужа, но она сама страдала от него и часто была не хозяйка в своем доме. В это время она просила батюшку топить печь, сварить ей что-нибудь поесть с детьми. И если не удавалось поесть дома, то батюшка выносил им обед во двор. Частенько и коз с курами приходилось ему кормить самому, т.к. выпивший хозяин настолько был озлоблен на жену, что даже ко двору ее близко не подпускал, а за батюшкой следил, чтобы он не открывал ей дверь и окно, а если замечал это, то учинял батюшке целый скандал с руганью и угрозами его выгнать. В таких случаях батюшка запирался в своей комнате и не выходил из нее, пока он не засылал или не успокаивал его деньгами, которых он требовал. “А если не дашь,- вспоминал батюшка,- так он так начнет ругаться, да грозит выгнать; сколько раз иконы выбрасывал из своих комнат в отместку, один раз даже топором переколол их, а уж в стену колотил так, что я думал, что она развалится”.
Очень страдал в то время батюшка, даже в лице менялся, говорила его духовная дочь Е., которая иногда была свидетелем таких сцен. Жил он на этой квартире два года, до самой войны 1941 года. В это время очень трудно было найти комнату, многие из-за страха боялись пускать на квартиру духовенство.
В 1940 году к батюшке в храм по его просьбе был назначен второй священник о.Феодор, потому что батюшка по слабости своего здоровья не в состоянии был один обслужить приход. Теперь он мог иногда уезжать и отдохнуть от своего хозяина. Через каждые две недели в эти годы он ездил в Каширу к своему духовному отцу Митрофану исповедываться. Хотя эти поездки не были легкими для о.Исидора, т.к. приходилось целую ночь сидеть на вокзале / поезд приходил в Каширу среди ночи/, но он этим не тяготился. О.Митрофан иногда встречал батюшку, тоже по своей немощи / ему было 70 слишком лет/ неласково, выговаривал ему, зачем часто ездит, но батюшка не мог иначе, т.к. привык он всю свою жизнь жить по советам и под руководствам старцев. “Бывало, приеду в Каширу к о.Митрофану,- рассказывал смеясь батюшка,- а о. Митрофан при встрече сначала оговорит меня:”Не сидится тебе о.Исидор дома-то, вот ездит, не спит по ночам, ну что случилось, да наверно ничего особенного нет,делать тебе нечего”. Я поклонюсь и попрошу прощения, а потом так разговоримся и так рады друг другу, что и дня нам мало, а особенно, если начнем вспоминать про Зосимову Пустынь”. Кроткий и смиренный от природы батюшка искренно считал себя ниже вс всех отцов Зосимовой:Пустыни, на всех смотрел как на святых отцов, а на себя как на грешного мирянина. Хорошо помнил он слова своего старца Алексия, который ему говорил еще в монастыре:”Смотри, брат Иоанн, не протуши свое иночество как бы простая баба в сарафане не предварила бы нас в царстве Небесном”. И не один раз батюшка повторял эти слова своим духовным детям. И каждый раз говорил с сокрушением.
С каким умилением и признательностью вспоминал покойный батюшка о любви к нему старца Алексия и о том времени, которое он провел под сенью святой обители. “Это были счастливейшие годы моей жизни”- говорил он почти до самой своей кончины.
Кроме Каширы батюшка бывал в Москве у некоторых из своих духовных детей: у М.Е., у В.П. и др. Все были рады его видеть у себя, всем он по своей простоте был приятен. “Несмотря на тесноту нашей комнаты и неудобства ее, с батюшкой всегда было хорошо и легко,- гов. М.Е. Нас он своим присутствием не тяготил, хотя и жил по неделе. Такая при нем была радость, мир и тишина, что,когда он уезжал от нас, нам делалось печально и тоскливо. Даже помогал нам по хозяйству, готовили обед и пекли с ним блины. А один раз искали с ним сверчка, который поселился за печкой. Батюшка, как молодой везде лазил, пока не нашел этого сверчка? С батюшкой не было скучно и уныло. “У него на душе всегда Пасха,- как говорила одна из духовных его дочерей.
В эти 1939-1940 гг. батюшка много потрудился со своим духовными детьми. Как много полезного я духовного получили они от него для своего спасения в эти годы, но много от них он и терпел: ему приходилось слышать укоры в отношении руководства, советов, которыми некоторые были недовольны, они говорили ему, что он для них никогда не может быть старцем, а только духовным отцом, иногда даже говорили ему в глаза, что он не такой внимательный и чуткий, как были до него духовные отцы, даже называли его жестоким. Но он смиренно сносил эти укоры, а им, смеясь, отвечал:”Сам знаю,что я плохой, и никогда бы вы ко мне не пришли, а только в “эпидемию” годился я вам”. Но все эти недомолвки были в первые годы, пока не привыкли к нему и пока не узнали его доброты. А впоследствии некотрые из них говорили:”Батюшка, мы по Вас будем плакать больше и сильнее, чем по прежним духовным отцам, т.к. вы терпеливо несли все наши недостатки, и были-то мы у вас не один десяток лет, и Вы – последний Зосимовский старец”. “А вдруг бы сейчас о.Агафон пришел, все бы к нему убежали, и остался бы я один”- опять шутил батюшка.
В словах его видна была назидательность, ясность и необыкновенно доступные выражения и сравнения. Его наставления были настойчивы, но приятны для тех, кто думал о спасении своей души. Он скорбел и переживал за тех, кто его не слушал и часто приводил в пример братию и старцев своего монастыря, а также слова и назидания из святоотеческих книг. А тем, которые много читали духовных книг о подвижниках, но не слушались, а любили поучать других, батюшка говорил:”Книги-то читаете без пользы, потому что прочитанное применяете не к себе, а к другим, чтобы они смирялись, хотите других спасать. Вот этой книжкой по голове наколотить. Надо читать с разбором; у нас в монастыре старцы не всем все подряд давали читать”.
У батюшки о.Исидора была большая практика, которой он в себе воспитал старчество, которым были одарены Господом его старцы Зосимовой Пустыни. Всех он принимал радушно, отечески, на исповеди требовал покаянного сокрушения и твердого намерения воздерживаться от грехов. Являя своим чадам милость, иногда строгость, он жалел и сокрушался вместе с ними и прощал за все.
Редко кого по своей доброте наказывал поклонами и тем более давал епитемии, и всем разрешал приступать к Св. Тайнам.
Хотя сам батюшка был без образования, но у него были и ученые люди, он не отказывали в совете, а что знал, то говорил им в простоте, а чего не знал, говорил:”не знаю” И они удовлетворялись его простыми советами. Спросили однажды одного ученого, пользовавшегося советами батюшки: “Удовлетворяет ли батюшка этого человека в разрешении его научных вопросов?”. Этот человек ответил:”Вполне. Батюшка все понял, дал исчерпывающий совет, и большое мое сомнение разрешено им так просто и ясно для меня”. А когда батюшка бывал на даче у О.А., то они всегда считали его посещение каким-то событием. Он своей простотой, легкостью характера и душевностью вносил в их не совсем покойную жизнь мир и душевное спокойствие.
В начале 1941 года у батюшки появилась новая болезнь – гипертония, давление крови временами было высокое, появилась слабость, ходить ему стало очень трудно, пришлось временно оставить службу в своем храме. Он стал часто ходить молиться в ближайший от него храм Покрова Божией Матери в самом городе Волоколамске, но свой храм не оставлял и в праздничные дня вместе с о.Ф. служили Божественную Литургию.
Но вот неожиданно для всех объявлена Великая Отечественная война 1941 года. В это время батюшка был в Москве, он приезжал к своему давно знакомому врачу-другу Величко. Всем памятен в тот день голос диктора, как-то особенно прозвучавший на всех площадях Москвы. Батюшка услышал объявление войны из репродуктора на площади Трубной. Здесь он был у своих близких знакомых. В эти грозные для всех минуты многие пали духом, а батюшка оставался бодрым и спокойным, как всегда, ибо главные черты его внутренней жизни – это преданность воле Божией и надежда на великие Его благодеяния.
В этот же день к вечеру, простясь со своими знакомыми и некоторыми духовными детьми, благословив их, он поехал к себе на родину в Волоколамск. Его дух дочь Е. навещала его там, привозя продукты и помогая по хозяйству. Она поехала за батюшкой, чтобы привезти его в Москву, но выехать они уже не смогли: неприятель быстро продвигался к Волоколамску. Хотели добраться до Москвы на машине по шоссе, т.к. движение поездов было уже прекращено и железнодорожные мосты взорваны, но и этого сделать не удалось, батюшка быстро ходить не мог, а нужно было идти до шоссе 2-3 км. Немецкие бомбардировщики в количестве 23 самолетов уже начали бомбить город Волоколамск. Пришлось укрываться в окопах. Бомбежка города продолжалась почти весь день. Некоторые односельчане были уже убиты. Батюшка не мог спокойно смотреть на плачущих матерей и стариков, не мог пройти он мимо слез своих знакомых и прихожан, которые плакали по своим убитым родным к просили батюшку их отпеть. Он исполнял их просьбы, но зато самому не суждено было избежать скорбей и гонений. Отцу Исидору пришлось вынести весь ужас военных действий на передней линии. С ним осталась и Е., которая была послана за батюшкой его духовными старшими детьми за послушание.
Много пришлось перенести всего за эти два с половиной месяца войны в г.Волоколамске. Батюшка был очень мужественным. Он и здесь не терял равновесия и спокойствия и с благодушием переносил невзгоды войны: голод и холод. Никогда его лицо не выражало ужаса, даже в самые страшные бои, когда одновременно бомбила авиация, била артиллерия из дальнобойных орудий и строчили пулеметы. В эти моменты он подбадривал многих, говоря:”Господь милостив, надо надеяться на Его милость, Его святая воля, молиться надо больше нам”.
И батюшка молился истово и со слезами. От природы душой и телом русский, преданный своей родной Руси человек, он по своей простоте говорил:”Самый хороший народ это русские, ни с кем не сравняю я их”. А когда ему пришлось увидеть немцев и немного познакомиться с их бытом, то он говорил:”Где же культура у них? Наши русские, самые серые, деревенские и то не позволят себе вести себя так, как они: не стыдятся никого, на русских смотрят свысока, надменно – кто мы, а сами, как дикари,и бормочут не поймешь что. Нет лучше русских людей”- заканчивал он. И это у него выходило как-то по-детски наивно, но вместе с тем искренно и с любовью.
Многие из русских военных командиров и солдат полюбили его и называли “хорошим, добрым дедешкой”.
С половины октября до конца декабря 1941 года в Волоколамске и окрестностях его почти все время были бои, тыла не было. И поэтому жители почти все время находились в радиусе военных действий. Деревня Горки, где жили батюшкины родственники, где и он сам в это время был, находилась в перекрестном бою, т.к. по одну сторону от деревни в полутора километрах расположены были наши войска / в дер. Ченцы/, а по другую, приблизительно в двух километрах – немецкие, так что через деревню Горки летели снаряды; приходилось по несколько дней сидеть в окопе.
Окоп, в котором находился батюшка со своими близкими людьми, был маленький, узкий и низкий. Но с батюшкой было и здесь хорошо. Многие приглашали батюшку в свои окопы, свободные и лучшие, но его не пускали близкие, и он не бросал их. С ним было не страшно. В окопе он молился много, при нем были Св.Таины, он причащался сам и причащал других. Кроме правила ко причастию читали акафисты Спасителю, Божией Матери “Скоропослушнице” и др. А когда выходили из окопа в свой домик, то здесь приходилось и перевязывать и своих раненых бойцов и послужить им, пока за ними не приходила мед. часть.
Батюшка с любовью и с жалостью служил раненым бойцам, как-то в одну ночь ему не пришлось и посидеть. Еще с вечера к его домику приползли русские раненые. Они целых двое суток не могли добраться до жилья, т.к. все время была стрельба, они лежали в снегу. Батюшка сам наколол дров, затопил печку. Раненых уложили где позволяло место. На двух краватях положили двоих тяжело раненых, которые ночью уже впали в бессознательное состояние. От одного к другому ходил батюшка: то подавал пить, одевал их, то белыми тряпочками обвязывал, как умел, раны, из которых сочилась кровь.
И все это он делал с такой любовью и жалостью, не замечая своей усталости. В этом ему помогала его племянница и дух. дочь Е. На утро батюшка послал их разыскать медчасть, которая вскоре пришла с носилками и взяли всех раненых, их было 15 человек.
Односельчане любили батюшку. Во время боев он для них был большой отрадой и утешением. В деревне оставались старики и женщины с детьми, которые не смогли во время эвакуироваться. Батюшка никому не отказывал в просьбе: причащал больных, старых и раненых односельчан, многих убитых погребал. И каждому он сочувствовал и чем мог помогал и утешал. В конце октября 1941го года перед праздником иконы Казанской Божией Матери в этой местности были сильные бои и батюшке со своими близкими пришлось сидеть в окопе 7 дней почти без еды и без сна, редко выходя из окопа. Один раз ночью около этого окопа разорвался снаряд, осколки которого ударились в верх окопа и дверь, но по милости Божией, за батюшкины молитвы все остались целы и повреждения никакого не было, только бревна, которыми был заложен верх окопа, затряслись от удара и посыпалась земля да лампа со стены от сотрясения упала.
Однажды утром на фронте было спокойно. Кругом стояла тишина. Никаких признаков, предвещающих бои; ни звуков орудий, ни жужжания самолетов. День был ясный, небольшой морозец, деревья в легком инее, кругом тишина. Казалось и фронт ушел куда-то далеко. “А может быть и война уже окончена”- сказал кто-то в окопе. Батюшка и все, кто был здесь и из соседних окопов жители, решили пойти в свои домики, чтобы истопить печки, погреться и попить чайку. Дома батюшка причастился сам и причастил некоторых других, убрал Св.Таины в свою дорохранительницу, прочитали благодарственную молитву после причащения и только хотели садиться за стол, где стоял ухе кипящий самовар и горячая картошка, как вдруг раздался сильный выстрел, где-то недалеко от дома разорвался снаряд из дальнобойного орудия. Стекла окон посыпались, зеркало, портреты со стен попадали.
Все побежали к выходу, оставив на столе всё. Но ещё не успели выбежать из сеней, как раздался вторичный удар, на этот раз еще сильнее. Снаряд разорвался почти у самого крыльца и им был тяжело ранен 60-ти летний старик – сосед. Все побежали в окоп, который находился в овраге, в конце усадьбы, приблизительно в 50-ти метрах от дома. Никто не задержался около раненого старика; все убежали и слышали, как он звал на помощь. Последним выходил из дома батюшка. “Помогите мне, батюшка и простите”- простонал раненый старик. В это время стрельба приняла характер опять начавшегося боя. Но батюшка не мог пройти мимо умирающего человека, у него было несколько ран, из которых текла кровь.
Батюшка где-то разыскал белую простынь, разорвал ее, перевязал ему раны, с трудом перенес его в укромное место, перекрестил и сам направился в окоп. В это время снаряд рвался за снарядом, бойцы не велели батюшке держаться вертикально, а заставили его ползти.
Убежавшие вперед батюшки очень беспокоились о нем. Они видели издали, как батюшка задержался со стариком; они кричали ему, чтобы он скорее спасался сам, но из-за страха, не дожидаясь, оставили его одного., а сами поспешили от стрельбы в окоп. Благополучно добрался до окопа и батюшка. Сидя в нем, он переживал за раненого старика, говорил, что наверно он скоро умрет. И к вечеру его уже не стало. Батюшка жалел, что не мог его причастить. Некоторые женщины говорили, что старик только накануне, сидя с ними в окопе, высказывал им свои сомнения в существовании Бога и поэтому не жалели его. И батюшка ответил им на это:”Неисповедимы пути Божии, может быть он своими последними словами:”Простите за все” получил прощение за свое сомнение”. Батюшка не осудил его, а,наоборот, пожалел, помолился за него и отпел его заочно в ту же ночь в окопе.
Через несколько дней и в этом окопе нельзя было оставаться, так как около него были поставлены орудия, и таким образом была образована огневая точка, из которой и в которую должны были стрелять.
Бойцами было велено уйти из окопа в другое место. Был уже вечер, когда батюшка и другие вышли из окопа. Кругом стемнело, вдали – то в одном, то в другом месте вспыхивали осветительные ракеты, а кругом на горизонте от пожаров стояло красное зловещее зарево, которое предвещало страшную ночь. Хотя вечер был тихий, но в тишине еще звучнее раздавалось во многих местах бряцание орудий. Шло приготовление к бою. Куда идти?! Все окопы заняты и плотно закрыты дверями-западнями.
Батюшке и троим его близким пришлось идти в поле, к оврагу, где был небольшой кем-то вырытый окоп в виде пещеры без двери; о нем знали раньше.
Ночь была страшная. Кругом рвались снаряды; то непроглядная темнота, то все блестело и горело. А самое страшное – рядом с окопом среди ночи появились немецкие солдаты, которые ходили мимо, бряцая своими шпорами, фляжками и автоматами, которыми они были обвешены. Но за молитвы батюшки они даже не заметили ни пещеры, ни сидящихх в ней.
В городе Волоколамске и окрестностях его бои продолжались почти до нового 1942 года. В это время оставшимся здесь жителям не приходилось сидеть на одном месте. Бои меняли свои точки, и жители переходили с одного места в другое, из одной деревни в другую, выбирая более безопасное место. Батюшке тоже пришлось за это время переменить несколько мест. Вначале, как уже было сказано, он находился в своей родной деревне – Горки, в окопе около своего домика, затем перешли в один из домов в этой же деревне, который не был занят военными. Здесь собралось более Зо человек – стариков и женщин с детьми. Жили в этом домике две недели, а потом, когда усилились бои и снарядом часть постройки: двор, сарай были разрушены и убита корова и мелкий рогатый скот, пришлось уйти в другое место. По милости Божией снаряд не попал в самый дом, а только в надворные постройки. Это было большим чудом. Здесь было одних детей 10-12 человек. Старушки и женщины ценили и были очень довольны и рады, что с ними здесь находился батюшка. Многие старушки говорили ему:”Ты ведь, батюшка, родом наш, вот тебя Господь и послал в войну к нам, с нами переживать страшные дни. Спаси тебя Господи, что ты нас не бросил и остался с нами, немощными, ведь как нам с тобой хорошо”.
Хотя в домике была одна комната, но место находилось всем: кто помещался на кровати, кто на лавках, на печке, а дети, как обычно, от страха, просили им стелить под кроватью. Одним словом, в тесноте, да не в обиде, а потом на миру ведь и смерть красна, как говорит русская пословица. А главное, у всех была вера, что с батюшкой не убьют. И здесь при нем не было унылой, натянутой обстановки: все было просто и не так страшно. От природы жизнерадостный, он и тут поддерживал дух бодрости. Старики со слезами благодарили его за молитву. Здесь он много молился и заставлял бывшую с ним Б. читать акафисты. Великим утешением для многих было приобщение Св. Таинами. Это могут понять только те, которые пережили весь ужас войны, которые каждую минуту могли быть убиты. Удивительно, что батюшка и в это время мог заниматься и шутить с детьми. Часто можно было видеть здесь его в кругу детей в возрасте от двух до двенадцати лет. Нередко раздавались строгие голоса матерей: “Что вы пристали к дедушке, дайте ему отдохнуть, отойдите от него”. Но через несколько минут они снова к нему, и снова между ними и батюшкой завязывалась дружба. Он всегда любил детей и где бы он ни жил, у него всегда были друзья дети, особенно он благоволил к мальчикам и их шутя называл “мужиками”.
В это время кто-то пришел и сказал, что в городе сделана виселица и на ней повешены восемь молодых партизан. Батюшка весь день скорбел и все расспрашивал о них, кто они такие. А на другой день помлал Е. сходить и посмотреть. Когда, возвратившись, она рассказала ему подробно о повешенных, он восклицал:”Вот ужас-то, а где же их матери?” А сам все вытирал слезы.
После этого домика батюшке пришлось немного пожить на окраине города Волоколамска, а потом, когда заняли этот район немцы, он со своими близкими ушел в с.Ивановское, в трех километрах от города, в свой приход, где служил до войны, в фабричные корпуса, которые были разрушены; с ним пошли туда и несколько человек жителей. Найдя малоразрушенную комнату в казармах фабрики, они забили дощечками окна, в которых не было стекол, сложили из кирпича печку — времянку, от которой вывели трубу в окно. И жизнь затеплилась и в этом огромном фабричном здании, разбитом и разграбленном немцами.
Через несколько дней сюда пришли и другие жители и даже те, которые были хозяевами этих комнат. Но и здесь долго жить не пришлось.
В это время в селе Ивановском служба в храме не совершалась, т.к. храм был полуразрушен. В самом же городе Волоколамске в одном из двух храмов – в храме Покрова Пресвятой Богородицы служба совершалась до праздника Введения во храм Пресвятой Богородицы. Приближался праздник Св.Николая 6-го декабря, всю жизнь очень чтимый батюшкой, имевшим особое благоговению к Святителю. Еще за несколько дней до этого праздника пришли прихожане просить батюшку послужить в этот день в храме Рождества Пресвятой Богородицы, что стоит в конце г.Волоколамска, недалеко от д.Горки. Это родной приход батюшки, его здесь крестили, сюда он ходил молиться в детстве, здесь же служил будучи диаконом и иеромонахом.
За два дня до праздника Батюшка и Е. пошли в г.Волоколамск. По дороге их ждало большое переживание и страх. В то время, как они приближались проселочной тропинкой к главному шоссе, то по нему в направлении от Клина к Волоколамску немцы гнали русских пленных солдат в большом количестве – 12 тыс. Через небольшие промежутки времени слышны были выстрелы. Это немецкие патрули убивали ослабевших в пути русских воинов. Немецкий патруль, увидя батюшку и его провожатого нацелился на них, чтобы застрелить, думая, что это сбежавшие пленные / на улице были сумерки/. Провожатая батюшки махала руками, показывая, что это не пленные. Тогда немецкий патруль приказал им итти рядом с ними до города.
Пленные расспрашивали, куда их ведут, есть ли в городе помещение, покормят ли их, шли они ухе трое суток, были голодные и ослабели. Некоторым украдкой от патруля батюшка давал кусочки хлеба и вареную картошку, которая у них была с собой. На ночь много пленных было помещено в большом 5-ти этажном доме в г.Волоколамске, куда ещё днем было принесено много соломы. Батюшка и его провожатый ночевали у одной прихожанки старушки, жившей недалеко от этого дома. И вот среди ночи случился пожар: горел этот большой дом, где находились пленные. Душераздирающие крики, стрельба. Пленные бросались из окон, а в них стреляли. На утро в братскую могилу жители похоронили трупы обгоревших русских воинов. Очень тяжело перенес это зверство батюшка. Почти всю ночь он плакал. Его дух. дочь Е. до сего времени редко видела слезы у батюшки, это были первые большие его слезы.
6 дек. ст.ст. в день Св.Николая Мирликийского Чудотворца наше войско одержало победу над немцами. Город Волоколамск и прилегающие к нему села и деревни:Горки, Ивановское и др. были окончательно освобождены от них. Немецкие войска были далеко отброшены за Волоколамск. В этот день 6 дек. были особенно сильные бои, которые не прекращались и ночью.
Рано утром 6 дек. батюшка со своими близкими людьми пришел в храм, чтобы совершить богослужение в день Св.Николая, помолиться Великому и скорому послушнику всем, призывающим его в бедах.
А так как храм был временно использован как убежище для жителей, то в нем было много непорядка и нечистоты. Все прибрав и наведя чистоту в алтаре и храме вместе со своими близкими и прихожанами, батюшка начал утреню. Певчих не было. Пел он сам и Е.
Вначале народу было порядочно, но потом многие ушли; так как еще рано утром было неспокойно вокруг: по главному шоссе от Москвы мимо храма с лихорадочной быстротой в панике отступало немецкое войско. Ехали и танки, и машины с дальнобойными орудиями, и зенитки, и без конца машин с боеприпасами, и лошади, запряженные в сани полны нагруженной поклажей и на которых русские жители, которых немцы везли в тыл.
Отступая, они зажигали деревни и дома, поэтому к концу обедни вокруг во многих местах были пожары. Многие жители, не достояв обедни, спешили к себе домой, а многие уже с узлами пришли в храм, чтобы укрыться от снарядов и пожаров.
И уже недалеко слышны были орудийные выстрелы как дальнобойных орудий, так и минометов. Несколько человек немецких солдат забегали в храм: лица их были испуганные, видно они отступали в панике и уже не понимали, что делать.
Они чего-то искали, чтобы взять с собой, но ничего не нашли, а в алтарь они зайти побоялись, т.к. в это время шла литургия.
Батюшка служил истово, не торопясь, ничего не замечая, что творилось вокруг него. Лицо его было спокойное и светлое. Окончив обедню, он стал служить молебен Св.Николаю, Молебен служил полный, не торопясь и не обращая внимания на Е., которая уже несколько раз выбегала из храма посмотреть, что делалось на улице и торопила его, чтобы он поскорее кончал, т.к. стрельба очень усилилась. Но батюшка как будто не слышал и продолжал служить; он усердно молился Святителю Николаю. По окончанию молебна он убрал в алтаре, все сложил и закрыл. Зайдя в сторожку, выпив по чашке кипятку с хлебом, батюшка со старичком-старостой /церковным/ и двумя близкими ему людьми пошли в свою деревню Горки. Шли не торопясь и почему-то не страшились, хотя вокруг была стрельба.
Стреляли из минометов минами, которые рвались с хрипом, напоминающим удар кнута. На половине дороги им встретился белый всадник на белом коне; его среди снега и днем было трудно различить. Это был наш разведчик в белой одежде. Он поздоровался и спросил: “Где немцы?” И получив ответ, что немцы отступили один час тому назад и половину города сдали, а во второй части укрепились, он поблагодарил батюшку и всех и быстро поскакал назад.
Во вторую половину дня и всю ночь 3 дек. были сильные ожесточенные бои. Несколько немецких самолетов, подбитых нашими зенитками упали недалеко от батюшкиного домика. Ночь была особенно страшна: вокруг горели деревни, подожженные отступавшими немцами, стреляла “Катюша”, рвались снаряды из дальнобойных орудий, бомбили самолеты. Вокруг – красно от пожаров и светло от осветительных ракет. В батюшкин домик опять принесли несколько человек раненых, и опять батюшка с близкими людьми подавали им первую помощь как могли, а кроме того месили лапшу, разливали по фляжкам какао и сгущенное молоко, чтобы на утро отправить на переднюю линию бойцам, которые не уходили с поля боя по несколько дней. Им все это доставлял солдат, который обвешивался флягами и поверх надевал белый халат.
Этот бой был решительным, и через несколько дней не стало слышно орудийных выстрелов, а только по временам прилетали немецкие самолеты, которые сбивались нашими зенитками. Немцев угнали далеко… Все стало тихо.
Но батюшке не суждено было, как уже говорилось раньше, избежать скорбей и гонений.
Война – она, война и есть!…
По независящим от него обстоятельствам он должен был оставить свой домик и уехать. И никто не знал, где он. А многие думали, что с ним уже больше не увидятся. Но через три месяца он неожиданно встретился с дух. дочерью Е. в одном и Московских храмов, в который они оба случайно пришли помолиться.
Это было в Крестопоклонную неделю 4-й недели Великого поста в 1942 году. Здесь он увиделся и с некоторыми другими духовными детьми. Но не сразу ему пришлось устроиться служить, а пришлось еще вынести еще много лишений и скорбей. В течение двух месяцев батюшке пришлось быть без крова, терпеть голод и холод. Но он всё перенес терпеливо, никогда не роптал, т.к. всё принимал как от руки Божией. Он потом вспоминал случай, когда он в один из таких дней, холодный и голодный шел по одной из Московских площадей и встретил свою духовную дочь В. и она отдала ему свой паёк хлеба.
При встрече с ней впоследствии батюшка часто напоминал ей об этом с улыбкой и говорил: “Спасибо тебе за хлеб, как ты меня выручила тогда, я не забыл твоего пайка хлеба”. Он любил эту простую открытую душу, но по наущению врага спасения она ушла от батюшки без его благословения к другому духовнику до его кончины, скрыв это от него.
В 1942 году 21 апреля архимандрит Исидор был назначен настоятелем храма Рождества Богородицы села Никольско-Трубецкого Моск. обл. Балашихинского района, в котором прослужил по 9 мая 1949 года. Этот храм был последним местом служения батюшки в его земной жизни.
Этот храм был запущен, в нем были большие неустройства. Более 50-ти лет в нем не производилось никакого ремонта. Стенную живопись не видно было под слоем копоти. Живопись икон 5-ти ярусного иконостаса вся облуплена, стерта позолота с резных фигурных колонн и царских врат. Полуразрушен пол, почти все окна без стекол, а в алтаре заложены кирпичами, разрушено калориферное отопление и весь подвал завален щебнем и мусором. Кирпичная ограда разобрана для бомбоубежищ, оставалась только железная решетка, которая еле держалась на нескольких сохранившихся столбах и во многих местах провисала. Ни сторожки, ни церковного дома для священника не было.
Архимандриту Исидору, испытавшему много невзгод и утомленному ими, с расстроенным здоровьем опять пришлось много потрудиться, чтобы восстановить храм. Прежде чем начать служить в нем, необходимо было навести соответствующий порядок и чистоту. Несколько дней сам батюшка убирал алтарь, вытаскивал оттуда кирпич, которым заложены были окна, наводил порядок и чистоту. Сторожа не было, в храме служба до назначения арх.Исидора временно не совершалась. Никаких средств не имелось, чтобы начать делать хотя маленький ремонт. Староста, женщина нечестная, работала в храме из-за наживы. Батюшке / от неё/ пришлось перенести много всяких неприятностей, чтобы её отстранить от храма, и это удалось ему не сразу, а только через три года. Вначале ему пришлось и жить несколько месяцев у неё; находился он здесь за русской печкой, где вместо кровати были поставлены козелки с досками, на которых он и спал. Материально очень нуждался, т.к. дохода вначале почти не было, а 1942 год был тяжелым военным годом.
Батюшка вспоминал, как он пил чай у этой старосты, как она всем своим домашним белила чай молоком / у неё была корова/, а его чашку обходила. И только на замечание девочки, её внучки: “Бабушка, что же ты батюшке не льёешь молоко?” она чуть-чуть, бывало, нальёт. Комнату очень трудно было найти, т.к. многие не пускали на квартиру духовных лиц из-за страха. Поэтому батюшке пришлось жить у старосты в стесненном положении. Наконец была найдена маленькая комнатка /6м/ в старом маленьком домике у одной женщины с двумя девочками, у которой муж был на фронте. Жил батюшка у них шесть лет. Хозяйка была женщина хорошая, простая, добрая. Чувствовал он у них себя просто, без всякой натяжки, но и им он очень много помогал. Вначале хозяйка была с девочками, а потом с фронта пришел раненый муж / без руки/. Батюшке самому пришлось отгораживать комнату, сколачивать и навешивать дверь. Не было ни стола, ни кровати, ни постели – все это пришлось доставать в то время с большими трудностями. Хозяйка – колхозница, кроме работы и дел по дому она ходила на “трудовой фронт”. Дети были маленькие- семи и пяти лет, поэтому батюшке и здесь приходилось часто самому топить или дотапливать печи, варить обед и приглядывать за детьми и их кормить. Батюшка для хозяйки был выгодным человеком: она была спокойна, когда уходила, за свой дом и за детей. Она часто говорила: “Я за батюшкой, как за родной матерью, приду с работы, а у меня в доме полный порядок: и тепло, и дети накормлены, и даже во дворе убрано, коза и куры сытые».
Зоя, так звали хозяйку, постоянно просила батюшку помолиться о её муже, о возвращении его с войны живым. Она говорила: Батюшка, помолитесь, чтобы мой Иван пришел домой, хотя бы тяжело раненый”.
И батюшка молился, он исполнял её просьбу: часто служил молебны, молился и в храме. От Ивана не было известий два года, уже не думали, что он жив. И вдруг неожиданно Зоя получает известие, что её мух раненый лежит в Казани в госпитале. Радости её не было конца. Иван пришел с фронта в 1943 году и уже больше не пошел. Все соседки завидовали Зое, т.к. их мужья вместе с ним взятые, не вернулись. Соседки говорили ей:”Это батюшка тебе вымолил Ивана”. И стали они его сманивать на квартиру. А батюшка, смеясь, вспоминал случай, как его хозяйка, видимо, делясь с детьми, говорила им, что, если придет отец, придется, может быть, отказать батюшке в квартире, т.к. жить будет очень тесно. А девочка по-детски выдала свою мать. Как-то раз она сказала батюшке:”Батюшка, тебя мать гнать с квартиры собирается, потому что папа приедет”. А батюшка ей отвечал: “Так зачем же я молился за вашего отца, чтобы себе выгонку заслужить? Вот погоди, придет мать, я её проберу”. И батюшка смеялся вместе с хозяином и хозяйкой над этим случаем. Хозяин оказался тоже хорошим человеком, они очень жалели и даже плакали о батюшке, когда он после 6-ти лет жизни у них перешел в церковный дом, который был выстроен в ограде этого храма в 1947году. Но в этом домике батюшке пришлось пожить только полтора года. Время в Балашихе не было счастливым для него. За эти восемь лет он видел много неприятностей. Батюшка очень много забот прилагал к устроению благолепия балашихинского храма. В первые годы за отсутствием средств делать ремонт было невозможно. К тому же староста, как уже говорилось выше, была человеком нечестным, и, узнав простоту батюшки, она стала допускать ещё большие злоупотребления. Даже были такие случаи, когда при нехватке церковных денег на покупку свеч, вина и масла она одалживала их у батюшки из его личных денег и часто их ему не отдавала. В это время церковь должна была помогать фронту, собирая на танковую колонну “Дмитрий Донской”. Батюшке приходилось часто вносить свои деньги, т.к. у старосты в церковном ящике денег почти никогда не было.
Не в его натуре было недоверять, следить, требовать и проверять. Батюшка доверял, а его часто обманывали.
Когда сняли эту старосту был начат ремонт храма. В урегулировании церковных средств, учете их батюшке помогали его духовные дети Е. и М.В. Они помогли ему и снять эту старосту, т.к. этот вопрос был очень тяжелым для самого батюшки. Они видели, как переживал он за церковь, за непорядок в церковных средствах, но по своей доброте и деликатности не мог принять крутых мер, которые были в этом случае необходимы. От природы миролюбивый, он своим отношением к людям создавал себе друзей, его душевное устроение не позволяло ему думать о людях плохо, ему не хотелось верить, что церковные деньги плыли не туда, куда нужно. Он пытался пытался убедить старосту, что церковные деньги нужно беречь; говорил ей не один раз, что благочинный находит у них непорядок в церковных средствах и что он не доволен этим и хочет принять строгие меры. Но все эти слова не действовали на старостиху, и она продолжала разбазаривать церковные деньги. С благословения благочинного Духовные дети о.Исидора – М.В. и Е. и помогли ему отстранить эту старосту и навести порядок в церковном “ящике”.
Хотя и на этот раз батюшке опять пришлось поплатиться своими личными деньгами. И ещё несколько подобных случаев было у батюшки за время служения в Балашихе, когда он по своей простоте доверялся нечестным людям, которые аферистически обманывали его. Один раз у него выудили деньги на дрова / несколько тысяч/, а дров не привезли, другой раз – на муку, продукты, обувь, а то приходили просили его дать на гроб / 300-400 руб./ с тем, что вечером, когда он придет служить заупокойную всенощную на дом, ему отдадут. Близкие люди говорили ему, чтобы он не давал денег, потому что явно было видно, что это обман, но батюшка сердился, говоря, что такая женщина не может обманывать, ведь она так плачет по своей умершей сестре. В действительности же никакого покойника не было, и этот случай был и в соседних храмах.
А когда батюшка сам видел, что его обманули, он нисколько не расстраивался и никогда не жалел этих денег, а наоборот шутил и, смеясь, говорил: “Хорошо хоть список оставили, чего привезут”. А человеку, который настоял, чтобы денег за мнимую покойницу не давать, батюшка сказал: “А дали бы, глядишь бы и привезли бы покойницу в храм, а то вот, видно, без отпевания схоронили, обиделись на нас”.
Много трудов было положено, чтобы отремонтировать балашихинский храм, построить церковный дом. Время было военное, трудно было доставать материалы, но все было сделано за два с половиной года. Одновременно строился дом и производился ремонт в храме. Вначале провели электроосвещение в храме, потом отопление, на которое было потрачено много времени и средств. Очень трудно было наладить калориферное отопление: печи были старинного образца и поэтому восстановить их было нелегко. Они плохо обогревали храм, отчего потели стены и с них текла вода. Видя как от сырости портится живопись, батюшка прямо страдал. Все эти переживания отразились на его здоровье: оно резко ослабело, стала развиваться водяная болезнь, сильно повысилось давление крови. Он стал отекать, особенно в полости живота. Но духом он был всегда бодр, и не огорчался, и не жаловался на свое нездоровье, а иногда даже шутя говорил: “Вот удивительно, чем больше воды льет со стен храма, тем больше я толстею, а ведь надо бы наоборот.”
Батюшка все время с интересом следил за всеми работами Сам он от природы аккуратный требовал этого и от рабочих, иногда мягко, но делал им замечание. Часто и сам помогал, что было по его силам. Для ограды привозили много кирпича, и батюшка в свободное время складывал его рядами; часто сам спускался в котельную, проверял, как топилась печь, а иногда и сам помогал топить Е, т.к. специального истопника в храме не было. Также своими силами производилась уборка храма. Платным помощником в храме был только один молодой человек, который от рождения был слабоумным и поэтому ему нельзя было поручить ни топку, ни уборку храма. Батюшка берег церковные средства, т.к. их было недостаточно и для построек и для ремонта. Поэтому многое приходилось делать самому батюшке и его близким, а в праздничные дни помогали женщины-прихожанки.
В то время, когда строился дом, батюшка много времени проводил на постройке его. Он понимал плотницкую работу, и ему хотелось, чтобы домик в ограде вышел красивый и добротный. А когда этот дом был готов, батюшка с любовью заботливо помогал обставить этот домик скромной обстановкой, сам прибивал гвозди, крючки; вешал свои любимые иконы и портреты старцев, а также картинки с птичками и цветами. А когда всё было готово, он с усердием освящал его.
В батюшкиной келье, кроме маленького столика в переднем углу, рабочего стола, кровати и двух стульев больше ничего не было. При входе стоял небольшой самодельный гардероб для его одежды. И несмотря на скромную обстановку, в его келье было очень уютно, чисто и аккуратно. На переднем столике, покрытом белой скатертью стояли несколько икон, лежало Евангелие и крест. В углу перед иконами висели две лампады, а рядом со столиком на крючке висела полумантия, эпитрахиль и четки. Батюшка сам следил за порядком своей кельи, в его келью никто без дела не входил, она почти всегда была закрыта, лишь по вечерам он долго засиживался в ней, а часто до глубокой ночи. После постройки дома была сделана и кирпичная ограда вокруг храма. Делалась она капитально и прочно и красиво; сверху кирпич был оцементирован, а решетка окрашена. Теперь оставалось сделать внутренний ремонт храма. Как говорилось выше, храм был весь закопчен. Тяжело было служить в таком храме, в котором не видно было никакой живописи, казалось, что стены и потолок были выкрашены в черный цвет. Но на этот ремонт нужны были большие средства. И батюшка старался сберечь каждую копейку. Батюшка даже плотников и других рабочих велел кормить не на церковные деньги, а на его личные. Таким образом были накоплены средства, которые позволили сделать внутренний ремонт храма. Он был начат в 1948 году, тут же после Пасхальной недели, а перед ним батюшка отслужил молебен. Для ремонта были наняты художники из Москвы, которые оказались очень опытными в этом деле. Ремонт шел всю весну и лето – до самого храмового праздника Рождества Пресвятой Богородицы. Вначале был отремонтирован правый придел во имя Первоверховных Апостолов Петра и Павла, а затем – главный и левый. Все 86 икон пятиярусного иконостаса были вынуты и вновь написаны художниками. Потолок и стены промывались, в некоторых местах поправлялась и облупленная живопись. К престольному празднику ремонт был закончен. Храм стал неузнаваемым. Вид его стал богатым, светлым и красочным. Иконостас вместо черной стены, каким выглядел он до ремонта, стал казаться высоким, ярким и торжественным. Изображения святых на нем, от самого нижнего яруса до свода были ясно видны, они блестели своими новыми, яркими, искусно подобраными тонами красок. Все паникадила были сняты, промыты от копоти и грязи и вычищены до блеска, а также все иконы в металлических ризах и подсвечники. Оконные рамы были выставлены, промыты и окрашены. Почти заново был сделан церковный ящик. Куплены были корры и дорожки и пошито облачение.
После окончания всех работ был отслужен молебен с водоосвящением, после которого батюшка окропил весь храм святой водой. Это было за несколько доней до праздника Рождества Пресвятой Богородицы, а в самый праздник Божественную литургию совершали: архиепископ Можайский Макарий / ныне покойный/, благочинный о.Владимир, архимандрит о. Исидор и два диакона. Служба прошла очень торжественно. Благочинный и староста от прихожан благодарили батюшку за ремонт, они преподнесли ему адрес, в котором было написано:”Мы, нижеподписавшиеся прихожане храма Рождества Богородицы, приносим Вам, дорогой о.Исидор, глубокую благодарность за Ваши усердные труды в обновлении нашего храма. Перед нашими глазами Вы являетесь живвм примером того, что может сделать сознание долга, ревность и любовь к святому храму. Не материальная выгода руководила Вами в этом деле, а исключительное усердие в сохранении святыни. Спасибо Вам, дорогой настоятель, что Вы сумели сохранить наши трудовые копейки и восстановить св.храм, обновления которого не было 50 лет. Желаем Вам, дорогой наш пастырь, многая лета. Надеемся, что то же дело святой любви ко храму Божию Вы будете продолжать и далее. Дай Бог прожить Вам с нами многие годы под покровом Царицы Небесной”.
В этом адресе нарисован красками этот храм и далее идут десятки подписей.
А через неделю благочинный вручил о.Исидору Патриаршую грамоту.
Благочинный любил батюшку за его простоту, за его усердное и благоговейное отношение к храму и к службам. Он часто видел, как о.Исидору было трудно справляться с отчетностью и некоторыми административными делами, он понимал, что батюшка,всю жизнь прожившему в монастыре под началом и в послушании и имевшему низшее образование, трудно было справляться с некоторыми настоятельскими делами, а особенно по канцелярии, и поэтому считался с этим, часто давал ему советы и не так взыскательно относился к невыполнению в сроки разных отчетностей. Потом он ему посоветовал и благословил дать вести всю канцелярскую работу и приходно-расходную книгу Е., которой благословил назначить за это и жалование. Но батюшка, придя домой, сказал Е:”Пьёшь, ешь у меня, какое тебе еще жалование с церкви брать”. Так и не благословил брать с церкви никакого жалования до самого конца служения в этом храме. А если были какие-нибудь непладки во внешних дедах по храму, и благочинный замечал, как батюшка об этом скорбел, то, шутя, ему говорил:”Удивляюсь, за что только моя матушка тебя любит, из всех священников моего благочиния ты ей лучше всех по душе пришелся. А когда батюшке пришлось уехать /опять по независящим от него обстоятельствам/ из Балашихи, благочинный и матушка исренно жалели его.
В первое время, когда батюшка начал служить в этом храме народу ходило немного, а потом, особенно в праздничные дни, народу был полон храм.
Батюшка служил не торопясь, но и не тянул, голос у него был в то время звучный, очень хороший слух, служил без пафоса, по-монастырски, слова выговаривал отчетливо. Евангелие читал без выражения, но разборчиво. Немного долго задерживал проскомидию, её он совершал не менее двух часов. Он говорил, что это страшный и ответственный момент литургии. А когда его поторапливали, то он отвечал:”Воту умрут у Вас родители, увидим, как будете просить поминать подольше и побольше, вон их сколько поминаний-то, не Алексей же глупый будет их читать”. Все поминания он читал сам, поэтому, хотя и раньше приходил, но служба из-за этого иногда задерживалась. Начало обедни было в половине десятого или в десять часов и поэтому было недовольство со стороны прихожан, т.к. многие работали на фабриках, а летом колхозникам надо было идти в поле и на полдень – доить коров. Вот они и высказывали свои недовольства батюшке, а были случаи, когда даже писали жалобы благочинному или в Патриархию, чтобы он кончал службу раньше. И батюшку вызывали для объяснения, что для него было большим переживанием. Впоследствии выяснилось, что все эти жалобы и доносы делали бывшая староста и её друзья.
Больше всего батюшка любил службы в маленькие праздники; он говорил, что за этими службами он отдыхает душой. Ему очень нравилась служба первой недели Великого поста, особенно вечерни-мефимоны. Он любил читать Великий канон Андрея Критского. Читал четко, не растягивая. В эти вечера он позволял себе одевать архиманр. мантию и каобук.
В храме было чисто, уютно, все напоминало пост: на подсвечниках / по образцу Зосимовой Пустыни/ были надеты белые чехлы с темносиними лентами, на лампадах также темные ленты, а стаканчики синего, зеленого и фиолетового цветов. Все это батюшке нравилось и напоминало ем его монастырь. Только скорбел он, что не было хорошего пения, но и с этим мирился и благодарил певчих за их усердие.
Служил батюшка бодро, лицо его при этом было серьезное, спокойное и светлое и никогда на нем не было следов грусти и печали, даже когда ему нездоровилось, он терпел и не обращал внимания на недомогание. Несмотря на развивающуюся полноту, походка его по храму была быстрая и живая. Все его движения во время богослужения были уверенные и ловкие. Он ходил степенно, ловко, но без всяких лишних движений, кланяясь при этом по-монашески, не спеша. Все екатении, возгласы, многие молитвы из Божественной Литургии знал наизусть, а также многие тропари и кондаки. Он очень хорошо знал устав и никогда почти не пользовался типиконом, хотя по нем и по “Марковой главе”- хорошо разбирался. Особенно он следил за “гласами”, чтобы певчие их не путали, и если они не знали, т.к. опытного псаломщика и певчих не было, то он сам им запевал. Часто батюшке, особенно по будням, приходилось одному без псаломщика, т.к. последний жил далеко от храма, и он сам и служил и пел. В Великий пост пел “Да исправится молитва моя” и “Чертог Твой вижу” по напеву Зосимовой пустыни, а вечером в Великий четверг пел “Разбойника” в 3-й раз, также Зосимовского напева, голос у него был еще сильный. Изредка для его утешения и сюда приезжали несколько человек из его духовных детей – певчие и пели ему утреню и обедню по напевам Зосимовой пустыни; особенно он утешался службой в праздник Смоленской /Зосим./Божией Матери. И с какой любовью он благодарил певчих за хорошее пение.!
Во все двунадесятые праздники и большие церковные праздники, а иногда и по воскресным дням батюшка говорил проповеди, которые он говорил просто, от души. Хотя батюшка и не имел семинарского образования, но он очень хорошо знал всё Священное Писание Ветхого и Нового Заветов, а также и житя святых. У него всё это было крепко заложено в душе, как говорится: вошло в плоть и в кровь и поэтому он говорил, хотя и просто, но уверенно и даже с некоторыми тонкими подробностями, а главное очень духовно. Речь его была проста и понятна для всех, он не подбирал слов и пауз у него не было, а говорил так, как будто знал наизусть. Некоторые из его духовных детей / с высшим образованием/, слушая его проповеди, высказывали свое удивление, как это мог так смело и со знанием дела батюшка говорить без подготовки.
Исповедь батюшка вёл по праздникам и Великим постом общую. Исповедывал по книжечке, в которой были перечислены грехи. Это была книжечка старца Алексия. По ней он исповедывал и своих духовных детей до самой своей кончины. Перед тем, как читать книжку, он говорил народу:”Вот я вам сейчас буду читать грехи, которые здесь написаны, а вы слушайте внимательно, и будем с вами каяться в них перед Господом, а у кого есть особые грехи, отдельно подойдите ко мне.”
С тех, которые подходили к исповеди и причастию не венчаны, батюшка брал слово, что они повенчаются. И многие исполняли своё обещание. Было несколько случаев, когда приходили венчаться 70-летние старики, жившие по 30-40 лет без венца. Обращались к батюшке и люди, потерявшие душевное спокойствие, а также и душевно больные. Он служил для них молебны Целителю Пантелеймону и Св.Николаю и др. Однажды пришел к батюшке мужчина /К. из дер.Лукино/, который со слезами просил батюшку помочь ему. У него были ночные страхования: ему казалось как разные страшилища по ночам лезли и заглядывали во все окна и двери. От страха он прятался за свою старушку-мать. Батюшка отслужил у него дома водосвятный молебен и окропил все водой. Мужчина этот потом приходил к батюшке в храм, приходил отслужить благодарственный молебен.”По милости Божией,- говорил он,- эти страхования после водосвятного молебна кончились.
Давая 40-дневные молитвы матерям, батюшка читал быстро, но четко и ничего не выпускал. А детей после окончания молитвы он не отдавал на руки матери, а клал на солее перед царскими вратами на ковёр, после чего мать подходила и брала ребенка.
При Св.Крещении тоже все молитвы читал полностью, ничего не выпуская. Он очень смело и опытно погружал младенцев в воду. Когда его спрашивали, не боится ли он захлебнуть младенца, он отвечал: “Никогда не испытывал страха, как-то сразу научился”. Все его движения при этом были не 64-летнего старика, а молодого человека. Он очень умело брал младенца: закрывал ему своей рукой нос; глаза и уши и быстро погружал его всего в воду, а после этого как-то ловко встряхивал его, и младенец не успевал даже крикнуть. Много раз приходилось видеть таинство крещения, которое совершал батюшка и слышать от присутствующих:”Вот как ловко батюшка купает” и при этом все весело улыбались.
При погребении тоже ничего не выпускал, кроме 17 кафизмы, которая читалась не вся. Очень трогательно было смотреть на батюшку, когда он иногда плакал при отпевании вместе с родственниками покойника, а особенно когда хоронили мать и оставались малые дети. Придя домой после таких похорон, он говорил:”Сам-то наплакался, даже стыдно было, думал вслух заплачу, еле сдержался, так детей было жалко, а они, глупые, ничего не понимая, даже игру затеяли, вокруг гроба бегали, я все смотрел на них”. И здесь он снова вспоминал, как остался мальчиком без матери. А вечером под свежим впечатлением от погребения батюшка говорил прислуживающему человеку: “Когда будешь меня хоронить, то не забрасывайте мой гроб землей, а сделайте вроде маленького склепика и покройте дощечками, а на них уже землю. Насмотрелся я, как бросали мороженые комья земли на крышку, которая от них даже трещала”. И это его завещание было исполнено ровно через 10 лет.
Приход, где служил батюшка, был большой; к нему относились: г. Балашиха и несколько сел и деревень, которые от храма были расположены в 2-6км. В военное время, с 1942г. до 1945г. батюшке приходилось ходить по требам почти всегда пешком, а здоровье его за последние годы стало слабее. Он часто перемогался, а от этого серьезно заболевал. Ему очень трудно было ходить по приходу с молебнами из дома в дом на большие праздники: Пасху, Рождество, Крещение и престольные праздники. По своему здоровью он очень тяготился этими требами, но в этом приходе было так заведено, и поэтому прихожане настойчиво просили, а батюшка по своей доброте отказать не мог. Часто он возвращался домой еле живым, и после этого долго не мог оправиться и каждый раз говорил:”Последний раз, больше не пойду”. Но прихожане уговаривали его, и он опять шел.”Никак от вас не отобьешься,- говорил он,- видно, не хотите видеть меня живым”. Или скажет, шутя:”Как благодарен я тем, кто запрещал ходить по домам и очень рад был, что нельзя ходить и зачем они опять разрешили”. И почти всегда, когда ему нужно было ходить с молебнами, он переживал. Ему было очень трудно ходить: от высокого давления крови у него была большая слабость, и особенно его мучила сильная одышка. Он часто среди улицы садился на скамеечке или на бревнах, чтобы отдышаться и отдохнуть, но многие ему не сочувствовали, а некоторые даже не верили, т.к. по виду он не казался больным. Прихожане любили батюшку за его простой, добрый и веселый нрав. Но были у него и здесь недоброжелатели из близких людей. Батюшка приблизил к себе одного, уже немолодого человека Б., жившего в Москве со своим старым, почти совсем слепым отцом. Б. работал монтером и жили они очень бедно. Этот человек часто ездил к батюшке, батюшка жалел их со стариком и помогал им материально. Через год Б. настойчиво стал проситься, чтобы батюшка взял его к себе в храм диаконом., при этом Б. говорил и давал обещание, что он никогда не забудет батюшку и не оставит его в старости. По своей доброте и простоте батюшка не смог отказать ему и дал согласие. Много было с этим делом хлопот батюшке, но все они окончились успехом: Б. посвятили в диаконы в храм, где служил батюшка. Но доброе быстро забывается, и больше того: за год служения с ним батюшка много потерпел от него и перенес всяких неприятностей. А когда батюшка ушел из этого храма и уже болье не служил до своей кончины, то о.Б. не счел нужным ни разу за 9 лет навестить своего духовного отца и благодетеля и испросить у него прощение. Он не приехал и на похороны его.
Недоброжелательницей батюшки оказалась также уборщица по храму, которую он принял из жалости в свой только что выстроенный церковный дом. Она также воспользовалась батюшкиной простотой, быстро сумела прописаться в этот дом и оформиться в качестве уборщицы храма, хотя сама ничего почти не делала, ссылаясь на нездоровье и на пожилые годы. Поселясь у батюшки, она стала строить батюшке всякие козни, а также его близким духовным детям, часто наговаривая и делая вражду между ними, чем наносила скорбь для батюшки, но он не обижался на неё и покрывал любовью, и можно было ясно видеть всю несправедливость недоброжелателей смиренного батюшки.
Во время служения в Балашихе батюшке мало приходилось заниматься со своими духовными детьми. Некоторые из них в это военное время находились на трудовом фронте; кроме того, проезд был несвободный, а главное – батюшка был очень занят по храму: то служба, то требы, то бесконечный ремонт и постройки. Он очень уставал и часто нему было не до кого, тем более, что развивалось сильное недомогание. В Москву он ездил редко: или по делам храма, или к своему новому духовному отцу – старцу Ионе. В 1941 году батюшка потерял своего старца о.Митрофана. Батюшка не знал где он и несколько лет молился за него, как за живого, ему не хотелось верить, что о.Митрофана уже нет в живых, и он спрашивал многих о нем:”Вы не знаете, где о.Митрофан, жив он или нет? Я его все живым поминаю”. И когда ему говорили, что, конечно, давно умер, батюшка вздыхал и на глазах его навертывались слезы и тут же он рукой показывал на фотокарточку о.Митрофана, которая висела перед ним на стене и говорил:”Вот он о.Митрофан”. У него была необыкновенная любовь ко всем старцам Зосимовой пустыни. И отца Иону батюшка тоже уважал и почитал как старца. И никогда свой срок исповеди не забывал и не пропускал, и какие бы ни были у него дела, он находил время ехать к старцу очищать свою душу. А когда его уговаривали пропустить срок исповеди из-за слабости здоровья, он говорил: “Мне полегче будет когда съезжу к старцу, он помолится за меня”.
Заезжал батюшка к некоторым духовным детям, исповедывал, а многие ему писали, а некоторые ему писали, т.к. лично не могли видеться. Все знали, где служит батюшка, и никому не возбранялось к нему приезжать в храм на исповедь. Он всех помнил, за всех молился и болел душой. Многие духовные дети помнят батюшку служащим в этом храме. А в последние годы, когда он уже не выходил из кельи, они вспоминали ему, как торжественно стоял он на амвоне, давая крест народу, в белом облачении, в белой с камушками митре и с красивым с украшением крестом на груди. У батюшки были две митры: светлозеленая с золотыми колосьями, а вторая, праздничная, белая из парчи вся в блестящих камушках. Эта митра осталась ему после о.Агафона. А также несколько простых и несколько архиманричьих крестов с украшениями, которые после его кончины были отданы архииереям и священникам на помин его души.
Батюшка строго соблюдал порядок, когда одевать какое облачение, какую митру и крест. В алтаре в шкафу, где лежало облачение был большой порядок, все было аккуратно сложено, закрыто, митры в футлярах, а также и кресты. Сам он по летам в жаркие дни просушивал все облачения на солнышке. Из храма всегда он уходил последний, т.к. долго задерживался с уборкой в алтаре, он всё делал очень тщательно, но медленно. И не любил, когда его торопили. Поэтому после службы он не задерживал ни старосту, ни уборщицу, а оставался только с слабоумным Алексеем, который очень любил батюшку и никогда не оставлял его одного. Они вместе уходили из храма и запирали его.
Батюшкина одежда была очень скромной: подрясники, ряски и полумантия из черного сатина, белый подрясник – из полотна, а праздничные – из полушерсти. Каждую вещь он носил подолгу, не терпел на одежде никакого пятнышка, а увидя его, тут же замывал и отчищал. В баню он никогда не ходил, мылся очень редко дома. Батюшка сам зашивал, штопал и чинил свою одежду. У него была специальная коробочка /из-под консерв/ для шитья, в ней были иголки, напёрсток, нитки. Никогда он не просил у своих близких, живших с ним, ни тряпочек для заплат, ни пуговиц, ни даже ленточек для закладки книг – всё у него было, а наоборот они часто просили у него. Он давал им и говорил:”Вот говорите, зачем это все вам, батюшка,а сами просите, а у батюшки все есть, он все бережет, а вы маталы”. И в этих мелких вещах у него был необыкновенный порядок: пуговицы нанизаны на шнурочках, гвоздики по размерам завёрнуты в бумажках, ленточки замотаны и концы зашиты, чтобы не разматывались, а уж о священных книгах и иконах и говорить нечего, как они у него бережно хранились, как благоговейно он к ним относился. Пока батюшка был относительно здоровым, он никогда не разрешал рыться в его двух столиках и вещах, не доверял, т.к. был уверен, что его порядок нарушат. Долго ему пришлось приучать к порядку и своих духовных детей, с которыми пришлось ему жить в Балашихе и на квартире, и в новом церковном доме.
“Много трудов положил я с тобой, пока не приучил тебя к порядку”- говорил батюшка своей дух. дочери Е. И это была действительная правда, т.к. часто по своей рассеянности и неприученности к порядку духовные дети часто наводили батюшке беспорядок, чем ему причиняли огорчение. Он не раз говорил им:”Вот вы уедете, а я после вас целую неделю не разберусь”. Но говорил он не сердито, а скорее шутя, и поэтому многие не обращали на его слова внимания.
На его собственные нужды довольно было самого малого, то, что истребляет каждый из нас, хватило бы на поддержание жизни многих таких, как о.Исидор. Он знал, что нужно и что не нужно и безо времени никогда не ел, и во всем у него была мера. Особенно мало он ел сладкого и фруктов.
Его дух. дочь Е. свидетельствует, что о.Исидор никогда не касался своей рукой какого-нибудь плода и принимал его только тогда, когда ему давали. Ему на весь чай хватало с избытком одного куска пиленого сахара. Но очень любил он соленое, а особенно селёдку и крепкий чай, чего ему было нельзя по его болезни, что было запрещено врачом. Часто на этой почве было у батюшки недовольство на человека, который за ним ухаживал и, следуя предписаниям врачей, не давал ему селедки и крепкого чая. Он говоил:”Вон мой старец Алексий всю жизнь пил крепкий чаёк и прожил до 60 лет, бывало приду к нему, а он мне скажет: о.Исидор, налей себе покрепче чайку-то, а вы моего-то жалеете дать”. Почему я для вас ничего не жалею”.
Как уже говорилось, время служения в Балашихе не было счастливым для батюшки. За восемь лет он много имел здесь неприятностей. Нелегко ему было переносить нападки бывшей старосты и ее друзей. Много раз она подговаривала их, много писали ложных доносов и в Патриархию и в административные органы. Батюшка тяжело переносил, когда его вызывали для объяснений. Также скорбел и переживал он за буквы – “номер”, как выражался он, которые у него стояли в паспорте с 1936 года, т.е. с тех пор, как ему пришлось жить в северном краю и до середины 1953 года, когда ему выдали новенький “чистый” паспорт. Но по своему жизнерадостному характеру он не унывал и всегда был весел и счастлив. Это счастье покоилось на вере в Бога и вся его жизнь была по вере в Бога.
10 мая н.ст. 1949 года после Пасхи архимандрит Исидор по независящим от него обстоятельствам должен был опять оставить и храм Рождества Пресвятой Богородицы в г.Балашихе и уехать в Завидово Калининской обл., в котором прожил до 10 марта 1950 года. Последней его литургией в этом храме, она же и последняя в его жизни, была литургия в воскресение Святых Жени Мироносиц 1949 года. Никто из прихожан не знал, не заметил и не чувствовал, что батюшка служит у них прощальную обедню и что видят они его в последний раз. В этот день батюшка служил как-то особенно торжественно, спокойно, но с большим подъемом. Его лицо совершенно не выражало ни скорби, ни печали, наоборот, оно было веселое, хотя батюшка сильно переживал, о чем знали его духовные дети. За этой последней литургией, которую совершал о.Исидор они причащались у него в последний раз. После обедни батюшка с любовью поблагодарил певчих за пение. Долго задержался он в этот день в храме. Все сложил и убрал, как всегда, аккуратно. Он простился сначала с алтарем, где приложился ко всем трем престолам, жертвенникам и иконам, а также ко всем иконам храма, кладя перед каждою иконою три поклона. В конце храма батюшка задержался еще несколько минут стоя, прощаясь с храмом, к которому так привык за восемь лет, и в котором положил так много трудов. Уходя из храма, батюшка сделал земной поклон, вышел, закрыл и сам запер его. Это была очень тяжелая, незабываемая картина !!…
Хотя о.Исидор и не падал духом и внешне казался спокойным, он многих духовных детей даже утешал, но всё же видно было, как он переживал. За эти два дня он даже внешне как-то изменился: осунулся, побледнел и похудел.
Простился он и с домиком своим и в этот же день уехал из Балашихи и уже больше сюда не приезжал ни разу.
Необыкновенные сны видели некоторые из его духовных детей перед этим событием. Одна благочестивая вдова Е., которая всегда ходила в храм, исполняла посты и много молилась дома видела перед этим сон: перед распятием большой величины во всем монашеском одеянии: в архимандричьей мантии и слобуке батюшка стоял на коленях и молился со слезами.
Второй сон видела батюшкина духовная дочь Е.:В этом храме должна совершаться праздничная литургия, которую должен совершать архиерей. Был день святителя Николая, храм полон народу. От алтаря до дверей протянут темнокраный ковер, который от народа был свободен. Народ стоял стеной по обе стороны его. Батюшка, как полагается при встрече архиерея, стоит с крестом на подносе в архимандричьей мантии и клобуке, смотря на дверь, откуда должен был войти епископ. И вот дверь открылась, вошел небольшого роста, весь белый, с белыми волосами и бородкой, архиерей. Он уже был облачен: на нем был серебряный из парчи саккос, белый омофор и белая блестящая митра. О.Исидор подошел к нему и хотел делать ему встречу, но архиерей положил свою руку на крест, тем самым давая понять, что ничего не надо, т.е. что обедни не будет, а взял батюшку под руку и повел его по ковру к алтарю мимо всего народа, что-то тихо говоря батюшке на ухо. Человек, который видел этот сон, подумал про себя: вот как пойдут мимо меня, подслушаю, что говорит батюшке архиерей. И вот, когда они поравнялись с ним, архиерей нагнулся к батюшке и сказал:”Я пришел за тобой на суд”. От этих слов батюшка в испуге даже отшатнулся от него, но архиерей, прижав его ближе к себе, сказал:”Не бойся, на суд, на хороший”. И они дошли до алтаря, войдя в него, архиерей закрыл царские врата и задернул завесу.
И так батюшка ушел от народа, увел его от него архиерей – Св.Николай. Не пришлось больше служить о.Исидору служить в храме и народу.
Еще сон, который видел этот же человек: будто бы батюшка совершал литургию в своем храме. После “иже херувимы” во время выхода с дарами батюшка, не дойдя на солею, вернулся назад в алтарь, разоблачился, всё сложил, убрал и серым покрывалом закрыл престол, а уборщицы взяли щетки и вымели алтарь.
Кроме этих снов также были необыкновенные явления, как бы предзнаменования, которые свидетельствовали собой, что что-то должно произойти. Бот, например, за неделю как батюшке уехать отсюда у него в алтаре в конце обедни упал запрестольный крест. Он был вставлен в довольно высокую металлическую подставку, которая была спаяна из четырех кусков листового железа. Вдруг эта подставка распалась на 4 части, как распустившийся цветок, и крест упал. А в другом алтаре, приблизительно в это же время, упала большая икона преподобного Сергия, которая стояла на горнем месте. В алтаре в это время никого не было, и поэтому икону никто не мог задеть. Так же удивительно казалось всем, как у батюшки в келье за несколько недель до ухода потолочные доски издавали сильный треск, словно они трескались на части; на самом же деле они были целы и трещин в них никаких не было. В других же комнатах этих звуков не было.
А сам батюшка на Фоминой неделе, т.е. тоже приблизительно за неделю до ухода из этого храма, придя домой от обедни, сказал одной из своих духовных детей, приехавшей из Москвы монахине:”Ухожу, мать, в затвор, от всех уйду, закроюсь от всех”. И говорил он эти слова как-то уверенно, настойчиво и утвердительно, что именно это должно случиться. На эти слова д.дочь Е. возразила:”Интересно, как это Вы уйдете в затвор: только закроетесь в своей келье, как придут или с требой или рабочие по ремонту и вызовут Вас, вот Ваш и затвор”. Но батюшка, как бы не слушая, продолжал:”Уйду, уйду от вас, мать, затворюсь”. И действительно, скоро после этого ушел батюшка от всех и даже от своих духовных детей.
Он уехал в Завидово и там кроме старушки-хозяйки да своего прислуживающего человека больше почти никого не видел в течение целого года.
Много пришлось перенести трудов и неприятностей при отъезде. Нужно было перевезти опять необходимые вещи и святыню. Столы, стулья, кровати, конечно, были оставлены на месте. А все надо было сделать в два дня.
Вопрос вставал, куда ехать, так как определенного места жительства еще не было. И поэтому временно все необходимые вещи, иконы и книги были перевезены в Москву к одним духовным детям:м.С. и Т. Они отнеслись очень участливо и не тяготились, что в их комнате были наложены узлы. У них же несколько дней и жил батюшка. Эти люди еще прежде несколько раз выручали батюшку, когда он оказывался в тяжелом положении и батюшка ценил их за это. “Верна русская пословица, что люди познаются в горе” – говорил батюшка, т.к. некоторые из его духовных детей отнеслись к нему в это время далеко не сочувственно, а даже черство, а некоторые даже не возвратили вещи и книги, отданные им на хранение.
Итак опять, взяв свои дорогие св. иконы, книжечки и самые необходимые вещи в мае 1949 года архимандрит Исидор со своим провожатым выехал на новое место жительства в пос. Завидово, где поселился вначале у старушки с дочерью, а потом у одних больных старичков, у которых и жил почти год.
Опять был устроен святой уголок, повешены лампады, портреты любимых старцев, и жизнь потекла тихо и здесь. В этом поселке, а также поблизости от него церкви не было, и батюшке почти год не пришлось бывать в храме. Он молился дома, а также причащался запасными дарами, которые он всегда имел при себе. Был заведен порядок чтения: утренние молитвы с полунощницей, утреня с часами и изобразительными и псалтирь, батюшка читал свой синодик. Теперь у него было иного свободного времени; вначале, когда жизнь была еще не налажена и пока всё было так живо в памяти, батюшка, естественно, скорбел и переживал. Ведь такая живая и деятельная жизнь была на приходе и вдруг всё рухнуло, все дела сразу кончились. Надо было перестроить свою и внешнюю и внутреннюю жизнь. Но имея жизнерадостный характер, а главное, обладая высоким нравственным совершенством и чистой совестью, он сумел быть довольным и здесь.
Во всем он предавался воле Божией. Шутя, он говорил прислуживающему ему человеку:”Вот мы и остались у разбитого корыта”. А потом, вспомнив, вероятно, некоторых своих недоброжелателей, говорил:”Погоди, а Б-ку и старуху я проберу. Но на этом его проборки и кончались.
Хотя батюшка и не унывал и не терял своего спокойствия, но уход из Балашихи с большими переживаниями резко отразился на его здоровье. У него еще сильнее стала развиваться его водяная болезнь, появилась сильная одышка от сердца и стала развиваться гипертония, которые укладывали его в постель. Некоторые врачи говорили даже, что он может умереть внезапно.
Но батюшка не расслаблялся и не поддавался болезни и не верил врачам, ему хотелось жить.
Он любил жизнь, ему хотелось ещё послужить в храме и жил надеждой, что будет служить.
В это время батюшка особенно часто вспоминал о своей дорогой Зосимовой Пустыни и не раз высказывал желание пожить опять в монастыре. Он просил свою д.дочь Е. похлопотать за него, чтобы его взяли в Троице-Сергиевскую Лавру.
И в Завидово был привезен батюшкой постригальный “смертный узелок”, он с ним не расстался и в этот раз. С любовью вспоминал батюшка, смотря на этот узелок, как его постригали, как принимал его старец Алексий от креста и Евангелия. Чувствовалось, как все эти вещи были дороги для него. Он каждую из них любовно развертывал, примерял на себя и опять все складывал и завертывал в несколько бумаг и тряпочек. При этом говорил своему прислуживающему человеку:”Вот в этом меня положите в гроб, я давно берегу этот узелок, и воры воровали его у меня, да подбросили опять, спаси их Господи”. И он высчитывал сколько лет он его хранил / в это время 36 лет/.”А умереть-то Вам хочется?” спрашивал его этот человек. Батюшка отвечал:”Нет, умирать не хочется, еще пожить надо, не готов я”.
Живя в Завидове летом, батюшка часто выходил в хозяйский огородик, иногда часами сидел он на пне, в тени около сарайчика или что-нибудь читая из святоотеческих книг или же с четками в руках. Нередко человек, который ухаживал за ним, отлучался в Москву, тогда он сам готовил себе обед, убирал комнату, читал службу и что-нибудь шил.
Перед батюшкиным окошком был небольшой пруд, на котором с утра до вечера торчали ребятишки. За лето батюшка почти со всеми заочно познакомился, определил их профессии по играм и харктеры, от хозяйки узнал ихкие имена, а к концу лета со многими познакомился и очно и угощал их конфетками. Особенно нравился батюшке один мальчик Толя. Он был очень резвым, крепким и краснощеким. Батюшка подозвал к себе этого мальчика и спросил его, с кем он живет и что ест. Мальчик, ничуть не смущаясь, ответил:”Курячью картошку мамка наварит нам вместе с курами и уйдет на работу”. Батюшка часто смеялся над этим неунывающим мальчиком и давал ему лишний пряник или конфетку.
Уезжая из Балашихи, батюшка никому не дал своего нового адреса, ибо еще не знал, где Господь устроит его жизнь. Но некоторые из прихожан узнали и приезжали навестить своего пастыря. Многие из прихожан жалели его и очень скорбели по нему. Они привыкли к нему за 8 лет и ценили за его труды, любили за простоту. Ведь он жил у них в тяжелое время – время войны. Служил бескорыстно, как монах, сам часто нуждался, особенно первые годы. Со своими прихожанами батюшка сблизился за это время, ведь горе еще больше сближает людей. Много ему приходилось слышать плача и видеть слез матерей и жен по своим павшим в бою воинам, часто они в храме и в келье около батюшки лили слезы о своих дорогих сыновьях. Скорбя вместе с ними, он утешал их как мог; сам от природы мягкий, он часто плакал вместе с ними, когда отпевал заочно ихних сыновей. Но было много и радостных минут, когда они приходили к нему, прося отслужить благодарственный молебен о благополучном возвращении их воинов с фронта или получали письма, извещающие их ох том, что их воины живы. Они не забыли батюшку, и некоторые из прихожан приезжали потом в Петушки, где жил батюшка в последние годы. Некоторые были даже за несколько часов до кончины, получив последнее благословение, а некоторые приезжали его хоронить.
Уже и лето с осенью прошли, батюшка привык и к Завидову, ему и здесь было хорошо в своей уютной комнатке, в которой в привычном для него порядке были размещены его иконы, развешены по стенам портреты старцев и лежали в порядке книги. И здесь у него было чисто и аккуратно. Хозяйка, старенькая старушка, была очень довольна, что к ней попал такой хороший жилец. Муж её, старик был парализован и не вставал с постели уже два года, батюшка обоих их причащал, а когда батюшка от них уезжал, то старушка очень жалела. “Видно Господь послал тебя к нам, батюшка, ведь мы несколько лет не причащались”,- говорила она. Зимой батюшка часто гулял по Завидову, особенно по вечерам: у него часто болела голова, особенно когда хозяйка закрывала рано печь и угощала угаром. Сколько раз ей говорили об этом, но старого человека было трудно убедить. Это был бич для батюшки и особенно для ухаживающего за батюшкой человека, который совершенно не перенося угара хотел даже на некоторое время уехать от батюшки. Батюшка же со смирением терпел и переносил и это спокойно. Когда не мог по слабости выйти на улицу, то выходил на крылечко и сидел иногда по часу на холоде, чтобы вышел угар.
Давно батюшка мечтал съездить в Киево-Печерскую Лавру, но во время жизни на приходе у него не было для этого времени, и вот он решил поехать из Завидова. Уже совсем собрался и для этого приехал в Москву, но в Москве двое из его духовных детей не посоветовыли ему ехать в это время, и батюшка легко согласился на это как бы за послушание. Впоследствии он вспоминал свои тщательные сборы и некоторым своим знакомым, смеясь, говорил:”Вот я в Киеве побывал”. Батюшка никогда не шел в разрез с событиями, его жизнь шла так как складывались часто обстоятельства, и он видел в этом волю Божию.
Батюшка чувствовал, что он в Завидове будет жить недолго. Он говорил:”Здесь мы на перепутьи”.-“Почему Вы так думаете? – спрашивали его. “Так мне думается”- отвечал он. Батюшка еще питал надежду послужить в храме, поэтому ему хотелось, чтобы независящие от него обстоятельства, по причине которых он уехал из Балашихи были бы ликвидированы и чтобы он мог бы опять вернуться в свой приход, а тем более когда его обнадежили в Патриархии и в управлении по делам Церкви, обещая его направить служить в тот же храм, если он выхлопочет себе соответствующие документы.
Он благословил свою д.д.Е. начать по этому делу хлопоты. Нужно было достать справки с мест жительства и службы за 20 лет там, где жил и служил батюшка, а это было в разных областях. Батюшка оставался один, он болел душой за человека, который уехал за документами, он молился за него и готов был даже служить ему, когда он возвращался из поездки, он ценил его за его послушание. Батюшка интересовался поездкой: были ли трудности; неудачи и легко ли достались хлопоты.”Ты скажи мне, трудно было доставать или нет?”-спрашивал он.”А Вы молились за меня?”- говорил этот человек.”Молился, старался как мог”- отвечал батюшка, и в его смиренном тоне чувствовалось, что он истово молился. Этот человек интересовался и спрашивал потому, что он действительно ощущал необыкновенную помощь Божию и в дороге и в делах. А потом для пользы духовной спрашивал и интересовался далее, как батюшка молился, т.е. что читал и сколько. Тогда батюшка с детской простотой, но с глубоким смирением и от радости, что человек благополучно возвратился и быстро достал справки, перечислял, что он читал, какие акафисты и сколько. Его лицо при этом выражало детскую простоту и добродушие и невольно вызывало умиление. Он, как родная мать хлопотал, стараясь накормить и напоить этого человека, забывая свои годы и недомогание, а когда тот спрашивал, как он себя чувствовал, как его здоровье, он отвечал:”Что обо мне-то говорить, я дома сидел, что мне сделается, ты-то в дороге как?” И у него самого как будто ничего не болело, он забывал себя, а сочувствовал другим.
Но не суждено было батюшке о.Исидору возвратиться в свой приход и даже в свой домик на родину, где он также хотел пожить под старость, так как дальнейшие хлопоты окончились безрезультатно. Тяжело было перенести этот отказ батюшке, но он был бодр и не падал духом, а был как всегда весел. А своей д.д.Е., которая от неудачи сильно опечалилась и унывала, батюшка говорил:”Ты маланхлик / он так выговаривал это слово/, у тебя на лице такое отчаяние, словно тебя на виселицу ведут; Божья воля на все, значит время не пришло”.- заканчивал он серьезно. “И от этих слов,- говорила Е.,- словно гора сваливалась с плеч, сразу делалось легко и скорбь исчезала”. С батюшкой легко переживались все невзгоды.
В Завидове батюшка встречал и Рождество Христово. С вечера было прочитано всеночное бдение, а рано утром – часы с изобразительными, после чего батюшка причащался. Настроение было праздничное и на трапезе было велие утешение для братии – как выражался батюшка.
На Крещение Господне – в сочельник у себя в келье он освящал воду и окропил все комнаты, двор, сарай, колодец, чему хозяйка была очень рада. Так же уединенно батюшка провел праздник Сретенья Господня и свой день Ангела – Исидора Пелусиотского / 4-го февраля/. А 10 марта он должен был уехать из Завидова опять не по своему желанию, а по общему административному положению. Батюшка жалел, что приехал сюда, его личное желание было ехать после Балашихи или в Петушки или в г.Александров.
Но он поехал в Завидово по совету некоторых своих духовных детей, двое из которых жили там. Конечно эта поездка была только лишней трепкой батюшкиного здоровья и лишними расходами на разъезды. Но видно и это нужно было перенести батюшке, и этот переезд принял он как от руки Божией. Он говорил не раз своему провожатому:”Господь милостив, устроит нас, отчаиваться не надо”. Батюшка благословил Е. ехать в Петушки Владимирской обл. и там подыскать жилье. Причастив в последний раз больных старичков-хозяев и поблагодарив их за приют, батюшка уехал от них в Москву, а оттуда в понедельник страстной седмицы Великого поста 1950 года поехал на новое местожительство – в Петушки, где и жил до своей кончины 17 июня 1959 года, т.е. 9 лет.
Первое время в новом месте, естественно, все было ново и незнакомо. А особенно когда надо было оформить дела по прописке, на что потребовалось немало времени, а дни надвигались великие, шла 7-я неделя Великого поста.
До подыскания квартиры батюшке пришлось временно пожить в доме о.Платона, который в это время служил на приходе в 60км от Петушков и его комната была свободней. Это было большой поддержкой и помощью для батюшки. Дело с оформлением и пропиской затянулось, из-за чего батюшке не пришлось быть и за литургией в Великий четверг, а по слабости здоровья и по сильной усталости за эти дни батюшка не мог даже итти в храм и вечером на чтение 12-ти Евангелий, а читал дома в комнате у о.Платона, стоя на коленях.
Возвращаясь после неудачных хлопот по прописке домой, батюшка сказал:”Отложим все дела в сторону, не будем больше в эти дни хлопотать, будем встречать Праздник спокойно, а там с Божьей помощью опять начнем”. И эти слова были сказаны батюшкой так убедительно и уверенно, что они как-то сразу ободрили, и вся усталость прошла и дела отошли в сторону и душу охватила радость приближающихся великих дней Светлого Воскресения Христова. Так была встречена первая Пасха в Петушках – не в своей комнате и не в своем доме, а у знакомых. Пришлось со многим смириться, многое потерпеть, но все лишения и скорби скрашивались батюшкиным жизнерадостным характером. В Светлую утреню и обедню батюшка стоял в алтаре, в одном из боковых пределов, без всякого участия в службе, а только как молящийся. Но во время крестного хода ему настоятель храма, теперь покойный о.Петр, поручил открыть царские двери в двух боковых пределах.
Разговлялся батюшка у духовных детей о.Платона; некоторых из них он видел в первый раз, но так как он имел общительный характер и был добр, как дитя, прост и ласков ко всем, то все, кто здесь был, быстро освоились и привыкли к батюшке и всем с ним было легко и приятно встречать Светлый день. На второй день Пасхи, рано утром в 5 часов батюшка со своим провожатым должен был ехать во Владимир, чтобы окончить начатое на Страстной неделе дело по прописке. В этом городе он был в первый раз.
Отстояв в Успенском соборе раннюю обедню и выпив чайку у одной знакомой старушки, которую случайно встретил в храме, батюшка, быстро и удачно сделав свои дела, в этот же день уехал опять в Петушки. Через несколько дней он поселился в Петушках, в местечке Борщевня, в трех километрах от храма у одной пожилой девушки-инокини, ныне покойной, домик которой был очень маленький, с одной общей комнатой, без всякой надворной постройки и двора. Но не в первый раз батюшке приходилось устраиваться: жизнь была налажена и здесь.
Зановесью была отгорожена маленькая часть комнаты, где был устроен св. уголок с дорогими для батюшки иконами и крестиками, развешены были и портреты старцев с картиночками. Поставлена кровать с соломеным матрацем да стул – вот и вся обстановка батюшкиной новой кельи. Но он был рад и этому уголку. Он весело говорил:”Вот как хорошо получилось, всё у меня опять тут, все мои дорогие вещи пришли сюда ко мне”. И батюшка довольствовался и этим убогим уголком, в котором прожил более года, терпя здесь и холод и разные неудобства от тесноты; дом был очень холодный, несмотря на то, что дрова покупал и батюшка на свои деньги, батюшка часто простужался и заболевал. Но он никогда не жаловался на трудные условия жизни. Кроме того ему надо было приспособиться к нелегкому характеру своей хозяйки, которая часто была, как говорится, не в духе – или сердитая, или недовольная. Она была старостой в храме в Крутце / с.Аннино/ и поэтому часто отсутствовала, но когда была дома, то при ней была натянутая, тяжелая обстановка. Батюшка же простой, веселый, добродушный, он часто на её “мудреные духовные” вопросы отвечал шуткой. Это ей не нравилось, и она считала его “дитём”.
Она хотела показаться перед батюшкой очень духовной, задавала ему вопросы, как спастись и часто с кажущимся смирением вступала с ним в духовный спор о молитве, о посте. Как-то раз она оделась во всё монашеское и даже одела поверх апостольника шапочку и в этой одежде пошла на колодец за водой и когда она пришла назад, то батюшка, чтобы ее смирить, сказал ей, смеясь: “Параскева, какие у вас в Борщевне мальчишки хорошие, они не забросали тебя камнями.” Ей это не нравилось, а батюшка продолжал: “Хорошие, хорошие ребятишки, в другом бы месте обязательно забросали бы”. “А Великим постом,- говорил, смеясь, батюшка,- всё подсматривала за мной, что я ем, всё хотела меня удивить своим “сухоядением”. А как-то раз на многочисленные её “непростые” вопросы об антихристе и о печати, он ей ответил,тоже шутя: “Смотри, Параскева, не попади к нему в первые помощники ставить печати”. Вот так он её иногда смирял за то что у неё не было простоты. Но когда она приходила из храма, батюшка очень заботливо или сам ее угощал тем, что у него было или велел поухаживать за ней своему прислуживающему человеку и не велел ей для себя готовить обед, а благословлял есть вместе. Она умерла на несколько лет раньше батюшки, и он молился за неё и часто говорил:”Царство ей Небесное, дала мне приют.”
В этом 1950 году батюшка редко ходил в храм, т.к. расстояние от квартиры до храма было не менее трех километров. Служебные книги: осьмигласник, минеи были у батюшки и по ним вычитывались службы. В это время умер духовный отец батюшки – архимандрит Иона, батюшка стал исповедываться у о.Платона, у которого он и исповедывался до самой своей кончины.
В Борщевню приезжали к батюшке и некоторые духовные дети, но из-за стесненности и неудобства жилища это было нечасто. Изредка и сам батюшка ездил в Москву к своему знакомому доктору Величко и там же виделся со своими близкими духовными детьми. В это время здоровье батюшкино ухудшилось, ему нужен был покой и за ним уход, а на квартире и больному человеку было трудно и с больным редко кто пускал. У батюшки было большое желание пожить под старость хоть в маленьком, но отдельном домике, много он натерпелся всего за свою жизнь, живя по квартирам. И неотступной его мечтой было купить домик, где бы он мог спокойно умереть. И вот в 1351 году в Петушках для батюшки, недалеко от храма и совсем близко от о.Платона и был куплен небольшой старенький домик, в котором батюшка и поселился и жил до своей кончины.
Много было хлопот с покупкой этого домика, дело тянулось почти полгода. Он был куплен и оформлен в Великую среду, так что и вторую Пасху батюшке пришлось встречать не у себя, а опять у о.Платона. А в первый день Пасхи, после Светлой Утрени батюшка зашел посмотреть свой дом, ему он очень понравился, он был доволен, что наконец-то поживет в своем углу. Дом был куплен в плохом состоянии. Его и продали оттого, что его ремонт обошелся бы дороже, чем постройка нового дома. Но забота и труды превозмогли и это. Домик и двор были очищены от грязи и мусора и навоза. Сделаны перегородки, двери, маленькие сенцы в виде террасы. Сложены новые печи, все рамы и двери были окрашены в белый цвет, отчего в доме стало светло, а главное была отгорожена новенькой деревянной перегородкой с дверью небольшая комнатка для батюшки.
1 мая 1951 года батюшка уже переехал в свой дом, а на второй день отслужил водосвятный молебен. Батюшкина келья потом была оклеена светлыми обоями, домик стал неузнаваемым и от опрятности казался внутри богатым, хотя обстановка в нем была самая скромная: кроме кроватей, столов и стульев ничего больше не было. Но очень красили дом иконы, которых было много и которые были хорошие по живописи и в хороших ризах.
Батюшкина келья занимала левую часть передней комнаты, она была квадратная с одним окном, перед которым в полисаднике росла большая ветвистая рябина, которая летом давала много тени и защищала от солнца, отчего в комнате было прохладно. Батюшка летом любовался её зеленью, а зимой птичками, которые сидели на ней и прыгали, т.к. около неё была кормушка. Целый день они летали перед батюшкиным окном, доставляя ему большое удовольствие: ведь птицы и цветы были им любимы еще с детства.
В его келье в переднем углу на божнице стоял складень из икон, представляющий миниатюру иконостаса Успенского кремлевского собора, который достался ему от о.Агафона, его дорогие монастырские иконы и кресты. Рядом с передним углом на полочке стояла голгофа с Распятием и предстоящими Божией Матерью и Иоанном Богословом, очень хорошей живописи из кипарисного дерева. Это крест старца Алексия, который стоял у него в келье в Зоси- мовой Пустыни.
На столике в переднем углу – икона Владимирской Божией Матери в серебряной ризе, дарохранительница со святыми Таинами, несколько св.Евангелий и крест. Около окна в углу стоял небольшой / рабочий / столик, где лежали духовные и служебные книги, свернутая епитрахиль, скуфейка, подсвечник и письменные принадлежности. Против окна у печки стояла кровать и около неё плетеное кресло, на котором и сидел всегда батюшка несколько лет до самой своей кончины, а рядом с ним маленький передвижной столик на одной ножке, который ставился во время еды перед батюшкой, т.к. последние три года он уже не мог ходить и по комнате. В ногах у кровати на стеке висела его мантия и одежда. На стенах кроме икон были развешены портреты старцев и картины духовного содержания, а также его картиночки с птичками и цветами. Общий вид кельи – уютная, чистая, светлая комнатка. Многие, когда входили в келью к батюшке, говорили: “У Бас как настоящая церковь”. Очень всем нравился передний угол.
К Рождеству и Пасхе производилась обычно уборка дома; батюшка не любил этих генеральных уборок и всегда говорил: “У меня не нужно убирать, здесь всё чисто”. Но когда уборка была окончена, всё было чисто: иконы, лампады блестели, занавеси и скатерть чистые, тогда батюшка был очень доволен и, улыбаясь, хвалил убиравших:”Спаси вас Господи, всё хорошо сделали, чисто”.
В уборке его кельи он не каждому доверял, а только определенному человеку, на которого надеялся, что он всё уберет аккуратно и не нарушит порядка. А когда он был более или менее здоров, он убирал сам; всё у него было сделано чисто, аккуратно и со вкусом, но строго / по-монашески/. Он говорил:”Не терплю где косо и криво”. Он замечал даже самые маленькие неровности и перекошенность, которых многие не замечали. А заметив их, бывало говорил:”Всё хорошо, а вон лампадка немного направо покачнулась, вот я отдохну, может и поправлю сам”. А сам ухе не мог. Е. ему на это говорила:”Надо уж сейчас перевесить, а то Вы, батюшка, будете капать да капать, всё равно доймете”. А батюшка на это говорил:”Ну как хочешь, если силы нет, не надо, а только разве ты не видишь, что косо”. Или один край занавески на окне чуть- чуть был ниже другого, он обязательно замечал. А об иконах и говорить нечего – все они стояли и висели в строгом порядке и в строгой симметрии. “Очень люблю когда всё симметрично”- говорил он. И действительно, если было исполнено так, как он указывал, то получалось хорошо, строго и красиво.
В самом верху вешалась икона Спасителя, потом Матери Божией и т.д. Батюшке даже не нравилось, когда иконы в ризах находились рядом с иконами без риз, особенно с иконами древней живописи. В его келье над божницей висели иконы без риз, а внизу под складнем и на переднем столике – иконы в ризах. Вверху, где было больше света, там очень строго и красиво выделялись своими темными тонами красок складень и иконы без риз; их освещала большая лампада с разноцветными стеклышками, которая, особенно вечером, красиво и мягко озаряла лики святых. А внизу под складнем, где свет был не яркий, а скорее полумрак, очень красиво на белом фоне обой выделялись своим блеском иконы в ризах и кресты, перед которыми горела зеленая лампада.
Поэтому батюшке не каждый мог угодить в уборке, у него был тонкий,- но строгий вкус. И где бы он ни жил, везде у него в келье было чисто и аккуратно.
Многие из его духовных детей удивлялись его аккуратности: ведь он монах, и казалось бы он должен уйти от внешнего мира. И некоторые говорили, что это не монашеское дело, а особенно, когда он следил за чистотой. Нет, это очень поверхностное суждение и скорее шаблонное, а батюшка был живой натурой. Всё это не только не мешало его духовной жизни, а наоборот дополняло и делало егo его ещё более умилительным и простым старцем. Он был спокойным, но спокойствие о.Исидора не могло быть деревянным спокойствием, которое не знало бы радостного трепета души. Вера его была глубокая и несомненная, он ничуть не сомневался в правильности избранного им пути.
Он любил телесный труд и знал его цену для монаха, в чем и показывал своим близким людям пример. Своим опытным хозяйским глазом он видел все непорядки в доме и во дворе. Если какая-нибудь комната в доме была не чиста и не выметена, он убирал и подметал её и наставлял затем живущих с ним, чтобы в доме было опрятно. Следить за чистотой лампад и оправлять их – это было его делом. Он говорил: “Это мое послушание”. И действительно лучше его никто не оправлял лампад, они всегда были чисты и никогда не коптили; бывало из бутылки нальет масла в лампаду и бутылку сейчас же оботрет, чтобы по ней не стекала капля и не пачкала бы пол. Также следил за книгами; в служебных книгах все закладки и ленточки были чистые и разглажены. Сердился на тех, кто неаккуратно обращался с книгами и называл таких “бабами неряхами”. Он по своей простоте весь женский пол, будь то замужняя или девица и даже инокиня, называл часто -“бабы”. На замечания и обиды некоторых “мы не бабы”- он говорил: “Так не мужики же вы”.
Также “добирался” батюшка до кухни и чулана, где хранились продукты и там наводил идеальный порядок, за что прислуживающему человеку частенько доставались поклоны. Часто батюшку можно было видеть трудящимся то с лопатой, тo с метёлкой во дворе около дома или среди своих любимых цветочков, за которыми он ухаживал сам в первые годы жизни в этом домике. Ни один появившийся бутончик и распустившийся цветочек не укрывался от его взгляда. Но с ослаблением здоровья, которое с каждым годом резко изменялось к худшему, и дела его постепенно стали уменьшаться и свелись на нет. Нo он не хотел с этим мириться, он скорбел, что не мог помогать. Часто, не обращая внимания на нездоровье, он старался чем-нибудь да помочь, но при этом быстро утомлялся, от усталости ложился, но не печалился, а шутя говорил: “Я наверно помогу вам, если лягу”, т.е. что не будет мешаться. Потом и ему некоторые говорили, когда он хотел чем-либо помочь, но по слабости уже не мог:”Вы нам батюшка, поможете, если ляжете, вот это большое дело для нас сделаете”, а он добавлял: “Чтобы не мешаться?” Он и маленькими делами потом утешался и был доволен, что помогал, а не сидел даром. Его дела свелись потом к делам только по своей келье и то к маловажным, но он находил удовлетворение и в них. Например как-то один раз, уже будучи слабым, он сказал Е., вошедшей в келью: “Ты не замечаешь, что я сделал?” -“А что, батюшка?- спросила она, не замечая, что было сделано им. “Смотри хорошенько”-сказал он. “Да я что-то не вижу ничего, чтобы Бы сделали. Батюшка как-то по-детски смотрел, и ему было обидно, что его дел не заметили. Тогда он указал на свои сделанные дела: “Я все приготовил на ночь: будильник завел, лекарство из коробочки достал, свечу в подсвечник вставил и сам к иконам приложился. Вот тебе этого не делать”. Этому человеку надо было бы поблагодарить батюшку за это, а он отнесся невнимательно, сказал Да разве это дела? А после его кончины очень скорбел за такие ответы.
За Светлой утреней на Пасху в храме батюшка был в последний раз в последний раз в 1953 году. С ним были Е. и его духовная дочь А., которая почти всегда приезжала к этому дню из Москвы поздравить батюшку от всех духовных детей, привозя от них крашеные яйца и гостинцы. По дороге из храма батюшка еле шел, он плохо себя чувствовал, несколько раз отдыхал, садясь на скамеечки около домов, а в небольшую горку его тянули за палочку. Эту Пасху батюшка встречал и разговлялся ухе а своем домике. Несмотря на слабость и недомогание, он был в этот день как-то особенно весел, он не мог нарадоваться, что он в своем домике, в своей отдельной келье, где чувствовал себя спокойно и просто, где всё ему нравилось, и он довольный водил по комнаткам и говорил: “Какая благодать, какая тишина, никому не мешаем, да разве сравнять с квартирой.”
Своим духовным детям на Пасху он посылал или по красному яйцу или конфет, а некоторые из них сами Пасхой приезжали к нему похристосоваться.
Обычно же почти все духовные дети приезжали к батюшке в посты, а особенно в Великий пост.
В 1953 году 9 мая в день Св.Николая Чудотворца батюшка получил новый “чистый” паспорт, на котором уже не было никаких отметок, из-за которых он много лет страдал и перенес много невзгод. Ему теперь можно было ехать и к себе на родину, и в свой приход в Балашиху, но ему уже не пришлось никуда поехать, т.к. здоровье его стало сильно слабеть, и он с трудом стал ходить. К тому же ка его родине уже никого не оставалось, его племянница в 1952 году умерла, и батюшкин домик был продан. В 1952 году батюшка в последний раз ездил на родину хоронить племянницу.
Так и пришлось батюшке остаться жить в Петушках до самой своей кончины. В первые годы жизни здесь, пока ходили ноги, часто он гулял весной, летом и осенью с палочкой в руках, в черном сатиновом полудлинном халатике, в обрезанных белых валенках с заплатками и в черной бархатной скуфейке на голове, около домика у терраски или в полисаднике. Ранней весной его занимали канавки заполненные водой, и ручейки, у которых копошились ребятишки – “мужики”, а также его занимали ранние перелетные птицы – его любимые грачи и скворцы. Еще несколько дней до Преподобного Герасима / имя Преподобного Герасима носил отец батюшки, умерший в 1933 года/ батюшка напоминал и говорил: Скоро Герасим “грачевник”, мой отец имянинник и тут же спрашивал о грачах не прилетели ли они, не видел ли их кто, а когда ему говорили, что они уже прилетели, то он очень радостно спрашивал, где их видели и когда. А за скворцами он сам следил, т.к. скворечник был у дома; батюшка выходил слушать их пение и наблюдал потом за птенцами, как им таскали родители корм. А осенью следил, как ласточки за несколько дней до отлета собирались в стаи, кружились около дома и улетали. И каждый цветок ему был знаком и дорог.
Очень любил батюшка смотреть, как сажали картофель на усадьбе, а особенно, когда его рыли. Перед посадкой и уборкой к нему подходили за благословением. Он истово крестился и,благословляя, говорил:”Господь благословит, помоги Господи”. А когда его здоровье ухудшилось, и он уже не мог ходить и около дома, то смотрел из окна своей кельи или с терраски, ка которую потихоньку еще выходил с палочкой и держась за стенку и косяки дверей или его вывозили ка коляске. Летом на терраске он завтракал и обедал,- на ней он подолгу засиживался, смотря вдаль: на поля, дерезню и шоссе и на закат солнца. Он всегда боялся грозы и во время нее он никогда не спал и не ложился, а сидел и молился.
В 1953 году в день празднования Смоленской иконы Божией Матери 28 июля батюшка был в последний раз в храме. С утра он чувствовал себя удовлетворительно, по дороге в храм, хотя шел и очень медленно, по нигде не останавливался. Обедню стоял бодро, редко садился. Служил о.Платон /временно/, т.к. настоятель храма о.Петр скончался. За этой литургией о.Исидор причащался в храме в последний раз.
Обратный путь от храма до дома батюшка шел очень трудно. Он часто садился на скамейки около домов и отдыхал. От сильного давления крови /гипертония/ у него была большая слабость, ноги его подкашивались и он терял равновесие. Провожатый еле довел его до ближайшего дома, где были сложены бревна, и батюшка почти навзничь упал на них. Его с трудом довели до дома и уложили в постель. Через некоторое время ему стало легче, но он уже больше никуда не ходил. Не был он больше после этого и в храме. У него появилась сильная слабость в ногах, но около дома он иногда еще с палочкой в руках потихоньку двигался, но больше сидел на скамеечке около крылечка.
Часто переживал батюшка, что не мог ходить в храм, особенно в большие праздники. Несколько раз ему казалось, что он в состоянии пойти в храм. Он просил обуть его и одеть /сам он делать этого не мог/. Но дойдя с трудом до наружной двери, он возвращался назад, говоря:”Нет, немного полежу, отдохну, потом, может быть пойду”. И не велел его пока раздевать. Но, конечно, итти уж был не в состоянии.
Как батюшке было прискорбно, когда он не только сам не мог совершать божественную литургию, но не мог даже и видеть и слышать этого служения. Эта скорбь была тяжелой и мучительной для архимандрита Исидора. Её он испытывал в продолжение нескольких лет. Десять лет он не мог совершать Божественной литургии, а шесть лет не видел и не слышал этого сладостного для него служения. Особенно тяжело ему было в первые годы; каждый праздник отдавался скорбью в душе его. Он только утешался расспрашивая других, которые приходили из храма. Он спрашивал их о том, как служил священник, как пели певчие и много ли было народу. И часто со вздохом говорил:”Вот я-то не хожу, хоть бы подышать церковным воздухом. Но спустя три-четыре года батюшка уже спокойнее относился к тому, что не ходил в храм. Все службы, кроме литургии, вычитывались дома. Для него старались праздники обставить по-праздничному. У него в келье или в общей комнате ставилась икона праздника, перед нею зажигалась, крое семи обычных лампад, еще лампада; все было чисто, празднично. Батюшка в черном сатиновом подряснике, в полумантии и епитрахили сидел в своем плетеном кресле слушал как читали ему, а иногда и сам помогал. Всенощное бдение начиналось приблизительно в то же время как и в храме, батюшка перед началом давал возглас, а затем подпевал “Хвалите имя Господне”, пел “Величание”, а иногда и ирмос. Вместо елеепомазания он из лампадочки, стоящей перед иконой праздника маслицем помазывал себя и присутствующих. Он не любил тихого и медленного чтения, а говорил:”У нас в монастыре не тянули, а читали четко и быстро”. Хотя это было и домашнее чтение но с батюшкой оно скрашивалось, не было скучным и не чувствовалось резко, что лишены были церковных служб.
Рождественская служба справлялась тоже ночью, как и в храме. В эту ночь батюшка не спал. Он говорил,”Кто же в эту ночь спит. В его келье было как-то необыкновенно торжественно и уютно. В этот праздник он всегда причащался и очень любил, когда приходили к нему славить Христа дети.
Также дома справлялась Пасха в I954 году и в последующие годы. Великим постом вычитывались постные службы по Триоди и часы Батюшка любил паремии и всегда заставлял их читать не торопясь и разборчиво. Подпевал тропари на часах и “Во Царствии Твоем”.
А в конце пел “Совет превечный” и служил заупокойную литию, где поминал свой синодик, а в конце литии по монастырскому обычаю пел:”Вечная ваша память достоблаженные отцы и братия наша приснопоминаемые.” Это он пел с душой, т.к. всегда в памяти держал своих старев и братию Зосимовой пустыни.
Когда мог, он сам читал. Великий канон Андрея Критского или в своей келье или в общей комнате в полумантии и черной епитрахили. Подпевал и ирмосы канона. В Чистый Понедельник почти каждый год в Петушки к батюшке приезжал его духовный сын о.А. на исповедь. Он очень любил начать пост у батюшки и как выражался сам:”Начать надо пост с покаяния”. С удовольствием он слушал Канон, а иногда и сам читал и пел. Он душой утешался в этом тихом домике и всегда уезжал отсюда с легкой душой.
Постом в келье у батюшки и в доме тоже все было по-постному. Белое всё снималось, на столах вместо скатертей клеёнки и коричневые пелены. Красные лампады убирались до Пасхи, а вместо них вешались зеленые, синие и фиолетовые.
Почти каждый из батюшкиных духовных детей считал долгом съездить к батюшке в Великий пост поисповедываться. Многие считали большим утешением приехать к нему со своим горем, пасть перед ним, поклониться ему и получить разрешение своих грехов.
О.Исидор был опытен, т.к. всю свою жизнь сам окормлялся у великих старцев. И можно сказать, он сразу видел, кто из приходивших у нему нуждался в утешении, а кто в обличении. О.Исидор, хотя и укорял некоторых и даже иногда сердился на них, но всё это растворялось в чувстве доброты и любви. Он был вовсе не строг а был весел в обхождении, часто шутил. Прислуживающий ему человек почти всегда замечал, что некоторые его духовные дети входили к нему в страхе и беспокойстве, а выходили от него почти всегда светлыми, довольными и радостными. Он сам был счастлив и на других проливал тихий свет этого счастья. По истине по слову Апостола Павла: “Он с радующимися радовался и с плачущими пла- (далее видимо нет страницы или пропуск в источнике)
Его долголетняя практика в старчестве, в котором он внимательно и сердечно относился к своим духовным чадам, несшим к нему свои грехи и сомнения, сделала его под конец жизни как бы прозорливым. Он был нужен, полезен и незаменим.
Многие утешались тем, что если и не могли почему-либо увидеть батюшку, но они чувствовали, что он есть и заочно призывали его в помощь в своей молитве, а некоторые считали дорогим хотя бы взять у него благословение.
Обращение о.Исидора с людьми, особенно с простыми или близкими к нему, было простое, сердечное и ласковое.
О.Исидор не тяготился своими духовными детьми, особенно когда он чувствовал себя сравнительно здоровым. Он даже выговаривал некоторым, кто долго к нему не приезжал; он привык к ним и сроднился с ними, т.к. многие из них у него были по двадцать слишком лет. Некоторые приезжали к нему почти каждый месяц, чувствуя в этом большую потребность и необходимость. Одна из его духовных детей М.Е. часто говорила: “Как только проходит месяц, так появляется потребность ехать к батюшке, а в течение месяца живешь надеждой, что скоро ехать к нему.
Батюшка был неодинаков ко всем в отношении соблюдения пост: т.е. постной пищи. К больным он был очень снисходителен и против советов врачей никогда не шел. Прежде чем дать совет в этом, батюшка спрашивал вопрошающего:”А что сказал врач?” А также и в отношении операций – делать или нет. Он внимательно выслушивал и подробно расспрашивал, каков взгляд ка это врачей. Многие духовные дети и близкие его, когда шли ка операцию, имели глубокую веру, что за батюшкины молитвы они удачно переживут операцию. Его духовный сын М., когда клал на операцию своих детей, то всегда присылал телеграмму, извещая батюшку о дне и часе операции
Он имел крепкую веру в батюшкины молитвы. А батюшка в дни операции и часы истово молился за этих больных, заставлял читать акафисты, говоря:”Еще читай, наверно еще не кончилась операция”. И как он был рад, когда получал сведения, что операция прошла благополучно. Почти все эти оперированные по выздоравлении приезжали к батюшке благодарить его. И он любовно и нежно заботился о них, расспрашивал об операции и переживал уже задним числом их боли. Часто он плакал с больными, видя как они страдали. Батюшка сам был больным, и он сочувствовал всем больным. Сам же он редко нарушал пост и то не по своей воле. Когда врач прописывал ему молочное, то батюшка просил благословения у о.Платона, у которого он исповедывался. Он говорил своим ближним:”Когда нарушишь пост, то и Пасху не почувствуешь”. Его пища, особенно постом, была очень простая и скромная: на завтрак 1-2 ложки картошки и чашка чая. Он любил чай, но из-за болезни ему давали не больше двух небольших чашек чая в день. В обед немного супа и лапши и 1-2 столовых ложки каши, вечером одну чашку чая. Очень любил он гороховый суп, но ему по болезни тоже давали ему редко. Фруктое почти не употреблял, он их не любил, и когда ему давали для поддержания здоровья, то почти всегда против его желания. Он говорил:”По мне бы яблоки никогда не родились”. Супы батюшка любил, но во время еды они вызывали у него сильный кашель. Это явление было у него последние лет десять. Несколько ложек супа он ел не менее часа и весь обед сопровождался кашлем. Он от этого очень страдал, особенно постом, когда не было молочного. Часто он во время еды жаловался на то, что поесть ему хотелось, а есть было нельзя. И тяжело было смотреть на него в это время, когда он ел и сильно кашлял, иногда до рвоты. Так он страдал почти каждый обед, а особенно во время постов. К концу Великого поста, когда батюшка ослабевал, а пища становилась еще скуднее, то он по слабости своего здоровья иногда говорил:”Скорее бы пост прошел, как надоела эта пища и как долго тянется пост”.
Служба страстной недели тоже вся вычитывалась, батюшка переносился воспоминаниями в храм, в эти дни ему было скорбно сидеть дома, но он довольствовался чтением и расспросами близких, приходивших из храма.
Торжественно встречалось Светлое Христово Воскресение /тоже дома/. К II часам кони батюшка был уже в своем новом черном подряснике, в полумантии и красивой пасхальной епитрахили / бархатная вишневого цвета с золотым галуном и крестами/, в руках держал красную свечу. В II часов ЗО минут он давал возглас и человек, который ходил за ним, читал полунощницу, а ровно в 12 часов батюшка пел:”Воскресение Твое, Христе Спасе ангелы поют на небеси…” Когда он был еще в состоянии ходить по дому, батюшка со свечкой в руках обходил все комнаты и возглашал: “Христос Воскресе”, а в последние годы пел, сидя на своем креслице, также подпевал и Пасхальный Канон. После Светлой Утрени и часов с изобразительными батюшка приобщался запасными Св.Дарами, а затем освящал кулич и пасху. В домике и келье всё было тоже празднично: у икон белые пелены и белые ленты, на столах белые скатерти и красные лампады перемежались с зелёными. После этого батюшка немного разговлялся и ложился отдыхать пока не приходили из храма его духовные дети. А позднее часов в 10 утра приходил всегда поздравлять батюшку о.Платон и другие знакомые. Батюшка очень любил слушать пение местных женщин, которые, идя из храма, по дороге громко пели “Христос Воскресе”. Так было заведено в этой местности. Он или выходил на крыльцо или слушал их в открытую фортку. И хвалил их за то, что они наполняли воздух Пасхальными песнопениями. В конце Пасхальной недели и во всю Пятидесятницу многие духовные дети приезжали лично поздравить батюшку, похристосоваться с ним и получить от него красное яичко. Батюшка любил, когда к нему на Пасху приезжал мальчик – самое маленькое его духовное чадо Л., который рано лишился матери. Батюшка его любил и жалел и всегда встречал с улыбкой, даже когда нездоровилось.
На Троицын день батюшка сам читал на вечерне троичные молитвы. Его домик и келья были украшены березкой. В этот день почти всегда приезжал духовный сын М. со своими тремя детьми, которые и украшали березками батюшкин домик. Для них батюшкин дом был родным домом, батюшка никогда им не отказывал в приеме, а наоборот заранее приглашал их на праздники и летом.
В июне 1954 года у батюшки случился паралич с нарушением речи. Но эту болезнь он перенес, хотя врачи не подавали надежды на выздоровление. Горячо молились за него в это время все его духовные дети, а особенно истово молились трое маленьких детей М. По несколько часов в день стояли они все трое на коленях перед иконами и со слезами по-детски произносили вслух:”Господи Иисусе Христе, исцели батюшку, Матерь Божия, помоги батюшке, чтобы ему выздороветь, дай, Господи, чтобы у него выздоровел язычой говорил бы и другие слова, которые они лепетали в своей детской молитве. Через несколько дней речь его восстановилась, он стал поправляться и ходить по комнате, хотя физически стал еще слабее, и походка его стала стала совсем медленная и старческая.
В 1955 году, т.е. через год, батюшка заболел желтухой. Врачи настаивали положить его в больницу, т.к. не надеялись на хороший исход болезни в домашней обстановке, ко батюшка не соглашался. Был назначен режим, я батюшка через два месяца поправился и от этой болезни. Его лечили строгой диетой и главным образом сладким и овощами и фруктами, чего батюшка не любил, но он смиренно ел, иногда даже чрез силу. Его любимой селедочки и крепкого чая ему совсем не разрешалось, а как больному человеку ему, естественно хотелось этого, он просил, а иногда сердился и укоризненно говорил как-то по-детски:”Дайте мне селедочки-то, сами-то едите, хитрые какие”. И невозможно иногда было выдержать и отказать ему в просимом, уж очень о умилительно просил как дитя. Обычно же он никогда ничего не просил из пищи для себя. А когда его спрашивали, что приготовить, то он отвечал:”Что приготовите, то и буду есть”. Когда он был сильно болен, его одевали, обували и сажали, он соглашался на всякое предложение и при этом говорил часто:” Ин тя пояшет…”
Во время болезни батюшка был очень терпелив, нередко и врачи высказывали свое удивление на его терпение. Он никогда не стонал и не охал и не жаловался на свое недомогание; и даже не говорил, что у него болело. И поэтому тем, -кто за ним ухаживал, часто трудно было оказывать помощь. Кроме перечисленных болезней он страдал частыми сердечными приступами с перебоями сердца, после которых заболевала печень и нарушалось пищеварение. Но всего удивительнее было то, что он, перенося страдания, был светел лицом и весел, и люди, приходившие к нему, а тем более мало знавшие его, не могли догадаться, что перед ними великий страдалец. И по его наружной полноте можно было предположить, что он здоров. Часто сердечные приступы случались у батюшки по ночам, но он не волновался и не терял спокойствия и тихим голосом звал на помощь. И когда к нему подходили, тс по его лицу и спокойному положению тела нельзя было даже догадаться, что батюшке плохо. И только тогда, когда он указывал рукой на сердце, при этом спокойно говоря:”Сердце…” было понятно, что батюшка тяжело заболел.
Сердце его колотилось так часто и сильно, что одежда вздрагивала на его груди. Ему было трудно и лежать и сидеть, но он не стонал, а только просил временами переменить ему положение. А если спрашивали, не полегче ли ему, он всегда отвечал:”Кажется полегче”, а на самом деле этого не было, т.к. слышно было, как сильно стучало сердце.
Единственная большая просьба его была в это время – сходить за о.Платоном причастить его. С каким терпением он ждал утра, когда пойдут за о.Платоном! А ночь,как нарочно, была бесконечной, батюшка часто спрашивал о времени, напоминал и торопил итти. Обычно шли за о.Платоном в пять часов утра, т.к. раньше стеснялись его беспокоить. Очень батюшка был рад, когда приходил о.Платон, он даже был веселым и лицо его не выражало болезни.
После причастия батюшке становилось легче и он чувствовал себя духовно спокойным и всегда после этого говорил:”Слава Богу, как мне хорошо с о.Платоном”. В эти трудные ночи молился и сам батюшка, молились и его близкие: читали акайифты и молитвы М.Б. и святым угодникам: Св.Николае, Целителю Пантелиимону и св.Серафиму Саровскому.
Эти сердечные приступы были очень частыми в 1955-1956гг.
Были случаи, когда батюшка ослабевал и не мог сам ложиться и сесть в кресло, а в доме кроме прислуживающего ему человека, который и сам был инвалид, больше никого не было, и поэтому, не удержав ослабевшего батюшху, он ронял его на пол. Батюшка даже при этом не терял спокойствия, он не нервничал, не сердился и думал, что виноват он сам, что не удержался, и на полу лежал спокойно. Уронивший же человек всегда переживал это по своему нервному характеру болезненно. Ему было жаль батюшку: ведь он лежал на голом холодном полу / была зима/, и особенно когда батюшка падал на живот, вниз лицом, тогда этот человек кричал, нервничал и плакал, а батюшка, наоборот, был спокоен и даже уговаривал не расстраиваться и не скорбеть и, лежа на полу, давал советы, что делать:”Ты дай мне что-нибудь под голову да покрой меня и беги за соседями”- говорил он. Обычно в этих случаях бегали за определенным человеком, женщиной М., жившей через дом. И вот в два или три часа ночи, оставив батюшку одного на полу, этот человек бежал за помощью к соседям, по дороге сильно переживая за батюшку. А когда возвращались с соседкой и подходили к батюшке, то они видели как спокойно он лежал на полу, словно на постели и улыбался:”Вот я как завалился”- говорил он соседке. И когда его поднимали и усаживали на стул, он покачивал головой и разводил руками, чем самым выражал удивление, как это с ним могло случиться. Он много страдал; иногда перемолясь, с трудом, но передвигался по келье; в болезни понуждал себя к уклонялся от услуг. Иногда сам или с помощью других он выходил к завтраку или к обеду к общему столу, но эти два-три шага давались ему большими трудами.
До 1957 года батюшка еще мог у себя в келье, хотя и сидя, служить молебны в праздничные дни или панихиды по своим умершим старцам, монахам и родным. Он хорошо помнил дни их кончины, дни ангела, а особенно дни поминовения усопших. Он обязательно заставлял варить кутью и украшать ее изюмом и мармеладом, при этом обращал внимание, чтобы крестик на кутье из конфет был бы правильной формы и прямой. Он любил кутью и ел ее всегда с удовольствием. В поминальные дни приказывал насыпать в кормушку птицам двойную порцию корму, а иногда просил посыпать корму прямо на дорогу для больших птиц: сорок, ворон и галок, особенно когда была память его матери. Еще только начинало светать, батюшка говорил прислуживающему ему человеку:”Птички завтракать прилетели, смотри, сколько их на ветках рябины нанизано”. И действительно их было много, особенно перед его окном, а некоторые из них даже заглядывали к нему в окошко. К вечеру он говорил опять: “Воробьи ужинать прилетели”.
За два с половиной года до своей кончины батюшка еще сам в Крещенский сочельник освящал воду, а раньше, когда чувствовал себя лучше, он сам кропил комнаты и даже выходил кропить в сени и во двор.
Всегда внимательно духовные дети отмечали день батюшкиного Ангела. Еще накануне с вечера приезжали 2-3 из его близких духовных детей, они привозили поздравительную просфору, цветы к иконе, подарок батюшке и угощение. Накануне читалась служба и пелись песнопения на любимые батюшкой зосимовские напевы. Он очень любил ирмосы “Сущу глубокородительную”… Их, как он говорил, любил и старец Алексий. В свой день Ангела батюшка всегда причащался сам / запасными дарами/ и причащал 2-3 своих близких духовных детей. После этого служили молебен преп.Исидору, а после креста ему пели трижды:”Спаси Христе Боже”, и подносили просфоры и подарки, которые клали ка столике около него. Этим вниманием своих духовных детей батюшка всегда был очень тронут и почти всегда плакал вслух. Невольно, на него глядя, и другие плакали, т.к. смотреть на него в это время было очень трогательно, его слезы были умилительны, он плакал как-то по-детски, и в это время лицо его имело сходство с лицом схиархимандрита Гавриила, как замечали некоторые из его духовных детей. В этот день батюшке давали и его любимой селедочки и лишнюю чашечку чая и батюшка, улыбаясь, говорил:”Белие утешение братии”. Весь день своего Ангел он был весел, и с ним было так хорошо, легко и празднично. Несмотря на то, что праздничные дни встречались с батюшкой келейно, без храма, но на душе было празднично и радостно. Он любил свой домик тихий и свой уголок святой и подолгу, сидя в своем плетеном креслице, любовался ликами икон. Батюшка и в болезни не тяготился своими духовными детьми. Сам он прошел полный путь послушания своему старцу, это он хотел воспитать и в своих духовных детях. Он с большим терпением выслушивал каждого, кто приходил к нему на исповедь или на откровение помыслов. Будучи больным, лежа, он говорил им о пользе старчества, о послушании, о смирении. Побыв у батюшки, многие чувствовали как их помыслы исчезали, горе утихало и водворялся внутренний мир и сердечное успокоение. Не отталкивал он от себя никого, особенно скорбящих больных душой и телом. Советы его были просты, но духовны. Как- одна из его близких духовных детей – Е. – придя к батюшке со ско о своей нерадивой духовной жизни, спросила его, как спастись. Батюшка ответил:”Имей крепкую веру в Бога, пополняй смирением и молитвой, стремись к духовной и спасительной жизни. Чаще исповедуйся и причащайся, пополняй дух свой кротостью. Всё это иметь будешь и Господь тебя не оставит”. Это было им сказано 22.XI.50.
Батюшка переживал и скорбел, когда был болен человек, ходивший за ним. Он говорил:”Я вот сижу и всё время думаю: в каком положении мы: я больной и ты тоже, кто помогать будет, лучше мне конечно, раньше умереть, а то кто будет ухаживать, трудно привыкать к другому человеку”. Ровно за три года до своей кончины он говорил:”Когда я умру, помянуть дашь в церкви сколько-нибудь, сделай мне вроде маленького склепика, чтобы не забрасывали прямо землей. Тебе распределить что останется после меня, иметь дело с М.Е., останешься в доме, постройся. Сколько я проживу, не знаю, видимо недолго. А может быть меня в монастырь возьмут?”- говорил он, а вид его был слабый, глаза больные и на них были слезы. Он говорил об умерших старцах, о своих родителях и брате, тоже умерших, и называл их имена. На вопрос служившего ему человека:”А с кем я буду жить и скоро ли помру после Вас?”- батюшка ответил:”Вслед за мной ты не помрешь. Мне 72 года, еще поживешь, будешь хныкать; вот всё распредели, а после года / после его кончины/ можешь умирать”.
-“А за мной кто будет ходить?”
-“У тебя есть сестры к братья. Может быть племянница Р. будет хорошая, увидишь там, только по духовному надо, там само дело покажет”.- говорил батюшка.
А на вопрос этого же человека, увидимся ли в загробном мире и помолится ли он на него, батюшка ответил:”Я сам не знаю, где я буду, там всё будет видно, но если Господь даст, помолюсь о тебе. Вот вы-то здесь помолитесь, вам можно хорошо помолиться о нас, а как мы там… ничего неизвестно, вы молитесь за меня”. И своей глубокой верой батюшка нередко разрешал сомнения недоуменных вопросов пытливого ума этого человека.
Скорбел батюшка душой за тех духовных детей, кто не часто открывал свою душу и за тех, кто не оказывал ему послушания. Он считал, что откровение помыслов должно быть непременным условием отношения к своему старцу, это воспитал в себе батюшка от своих старцев, это же и старался передать своим духовным детям. Он говорил:”Ведь некоторые даже не говорят прямо своего греха, а ходят вокруг да около него”.
Много примеров можно было бы привести за долголетнюю практику старчества батюшки, когда из-за непослушания ему страдали прежде всего те, кто не выполнял его советов, делал по своему хотению и разумению.
Следующий случай заслуживает внимания, как одна из батюшкиных духовных дочерей не исполнила воли его и на слова батюшки: “Иди, помоги за послушание”,- она ответила:”Причем тут послушание этот труд не по мне” / на самом же деле здесь никакого тяжелого физического труда не было/. И после этого отказа она сразу потеряла душевное спокойствие, закрылась в отдельной комнате и не выходила весь вечер. На утро батюшка, еле двигаясь, дошел до этой комнаты, открыл дверь и спросил:”Что ты закрылась и не выходишь?”- “Я плохо себя чувствую, я выдохлась от работы” – ответила она, хотя никакой физической работы она совершенно не делала и только накануне до этого случая она сама говорила, что очень хорошо себя чувствует.
Врагу душ наших, завистнику спасения человеческого хоть и под конец батюшкиной жизни надо было сделать смущение среди духовных детей через эту духовную дочь. Враг всячески борол её, чтобы отдалить её от батюшки. Она стала читать много книг о великих отцах и подвижниках, приводила выдержки из их наставлений. Особенно часто она ссылалась на великих Барсоноыия и Иоанна. Поучала свою родную сестру и одну девушку /тоже духовные дети батюшки/ как нужно спасаться. Говорила о них, что они ничего не понимают, что значит послушание, смирение и вообще не разбираются в духовной жизни. Так же часто приводила выдержки из жизни Великих отцов и другим духовным сестрам, как бы поучая их. А когда приезжала к батюшке в домик и жила по несколько дней, то и здесь следила за выполнением служб, т.е. вычиткой, как бы стараясь быть призером в молитве. После случая непослушания духовному отцу, она не была у батюшки целый год, она ушла от него к другому духовному отцу без благословения его, хотя некоторым и старалась внушить, что батюшка её благословил. Она перетянула за собой еще четырех, которые потом очень скорбели, что ушли без благословения и не дождавшись кончины батюшкиной, чем смутили многих духовных сестер. Батюшка узнал об этом за две недели до своей кончины. Одной духовной дочери, которая очень переживала это, он сказал: “Не обращай внимания, не расстраивайся, это вражье дело”. Эти слова были сказаны им так убедительно и спокойно, что этот человек почувствовал, как спала скорбь с души и стало ясно, что это был умысел врага – сделать смуту среди духовных детей.
Были и такие случаи, когда некоторые духовные дети не считали нужным брать у батюшки благословение на какое-нибудь дело, при этом думали, что ничего в этом особенного нет, и их дело не было увенчано успехом и даже причиняло им убыток и скорбь, как они потом сами говорили об этом.
В отношении к нему требовалась простота сердца, и такие духовные дети всего скорее получали от него пользу. Его же обращение с людьми, особенно простыми, было сердечное и доброе.
Лицом он был приятного вида, имел серые небольшие глаза, выражение которых под старость было детское. Концы бровей приподняты, нос прямой, выточенный, большой открытый лоб, волосы негустые, темные, на бороде с проседью, лицо почти всегда розовое, гладкое, без морщин, руки небольшие полные, красивые, имел несколько сутуловатую среднего роста полную фигуру; под старость и от болезни походка старческая, слабая, голос тихий.
Главными чертами его внутренней жизни были: преданность воле Божией, простота, терпение. Особенно чркрй чертой характера было чрезвычайное смирение, которому соответствовало отречение воли, горячая любовь к Богу. Преданность воле Божией выработала в нем его великое терпение в болезни.
Жизнь архимандрита Исидора является примером, когда человек, посещенный тяжкой неизлечимой болезнью, выдвинут Господом для того, чтобы учить слабых обыкновенных людей терпеливому перенесению скорбей.
В 1907 году накануне Крещенского сочельника батюшку постигла новая болезнь, еще сильнейшая и продолжительнейшая. Несколько дней не принимал он пищи; все думали, что наступили ухе для него последние дни его земной жизни. Но Господу угодно было, чтобы батюшка, хотя и слабенький, но пожил бы еще для своих духовных детей. Он заболел сразу, еще за час до этого прислуживающий ему человек спрашивал батюшку, будет ли он завтра, т.е. в Сочельник, освящать воду. Батюшка на это ответил:”Как Господь даст, надо до завтра дожить”. И батюшке не пришлось больше освящать воду, не мог он и келейно совершать свое правило. Эта болезнь оставила после себя тяжелые последствия, хотя он и жил еще после нее два с половиной года, но ходить он уже совсем не мог сам без посторонней помощи, ни подняться с постели, ни лечь, ни сесть в кресло. Первое время его кормили с ложки, а потом для него был сделан маленький столик на одной ножке, который ставился перед ним, и он хотя и медленно, но ел сам.
Два с половиной года батюшка только мог лежать на кровати и сидеть в кресле, из своей кельи он уже больше не выходил. Изредка только в первое лето после этой болезни батюшку прямо от постели вывозили на специальной коляске на террасу подышать воздухом и посмотреть на поле, лес, на его любимые цветы и птичек. Он мог лежать только на одном боку и то короткое время. По ночам он больше сидел в своем плетеном кресле, где его оставляли одного на несколько часов. Батюшка часто мог спать только сидя, а чтобы он не упал, его привязывали к креслу. Он страдал бессонницей, спал кратким, непродолжительным сном. Несмотря на то, что ему трудно было находиться продолжительное время в одном положении, он терпел и не беспокоил живших с ним и перемогался, На просьбу прислуживающего ему человека будить его звонком, батюшка каждый раз обещался, но не звонил. А когда его спрашивали, почему он не будил и столько времени сидел без движения, он кротко отвечал: “Жалко было будить”.
Так и молился он теперь сидя с четками в кресле или в постели, обложенный подушками, подолгу любуясь ликами дорогих своих икон и горящими перед ними лампадами. Смотрел он и на портреты своих дорогих старцев, они в болезни его как бы утешали. Ложился батюшка с вечера в 9-10 часов, а в 12 часов его уже сажали на кресло, и он сидел до 3-4 часов утра. В это время почти всегда читалась полунощница, а часто и молебный канон Божией Матери. В 7 часов утра он вставал, его умывали, потом читалось утреннее правило. И часто он причащался запасными Дарамги.
Днем часто ему читали книги. Любимыми были исключительно духовно-нравственные, светских книг он и в молодости не читал. Особенно он любили, когда ему читали книгу о Зосимовой пустыни. Также с удовольствием слушал письма епископа Феофана, только почему-то его смущала подпись этого епископа: “Ваш доброхот”. На эти слова батюшка улыбался и спрашивал: “А что это доброхот?”
-“А разве Вам не нравится это слово?”- спрашивал читающий.
-“Да что-то нет”, – отвечал батюшка.
А когда читали о Зосимовой Пустыни, то батюшкино лицо делалось очень довольным, радостным, и он при этом говорил: “Правильно, так это и было там у нас”, как бы подтверждая этим, что это все действительно так и было. И несмотря на свое большое недомогание он во время чтения забывал свою болезнь. Батюшка не показывал вида, что страдает. Часто, когда к нему подходил кто-нибудь из его близких и жаловались на свою болезнь, он сочувственно кивал головой и говорил: “Что это у тебя всё болит, ведь вот у меня никогда ничего не болит”. И эти слова, что у него ничего не болит он произносил так уверенно и утвердительно, как будто у него действительно ничего не болело. И в последние годы своей жизни батюшка не отказывал никому в приеме и даже некоторым выговаривал, что редко приезжали очищать свою совесть.
За двадцать слишком лет своего старчества батюшка хорошо знал каждого из своих духовных детей. Некоторые, подойдя к нему на исповедь, говорили: “Батюшка, Вы уже знаете мои грехи, у меня все одно и то же”. А другие просили его даже перечислить ихние грехи, и он перечислял и даже добавлял им те, которых они ему еще не говорили или по забывчивости или по невнимательности к самим себе. Батюшка был очень опытен, он сердечно относился к своим духовным чадам, а особенно к тем, кто страдал и нуждался в утешении. От своих духовных детей требовал попроще одеваться, не любил когда женщины носили на головах шляпы или шапки. Требовал смиренной походки и поклонов. Некоторых он укорял, обличал, а некоторых не хотел и принимать, прогонял из кельи и даже замахивался своей палочкой, стоящей всегда рядом с ним около кресла. Были случаи, когда батюшка некоторых из своих близких духовных детей якобы не узнавал. Например он говорил:”Не обманете меня, В. я хорошо знаю, но ты не В., а кто-то другой”- говорил батюшка. Одна из духовных очень скорбела, что её батюшка не узнал / на что была причина, как говорила она потом/. Через месяц она приехала снова, и когда ехала по дороге очень переживала, что вдруг её батюшка опять не узнает ведь она у него исповедывалась двадцать лет. И лишь только она вошла в келью, батюшка, взглянув на нее, сказал:”А, О. приехала”,-“А Вы меня узнали?” спросила она радостно.”Как же тебя не узнать. По его виду нельзя было даже догадаться о его страданиях. Побыв у батюшки, многие говорили, что они их принимал бодро, был весел, внимательно выслушивал и даже шутил. И поэтому многим казалось, что батюшка еще не так плох. Только после ухода их его еле живого поднимали с кресла и с трудом клали в постель, после чего он несколько дней чувствовал себя очень слабым.
Батюшка часто исповедывался / у о.Платона/, а особенно в последние годы своей жизни. У него была большая потребность поделиться со своим духовным отцом и духовным братом, а когда ему было уже тяжело разговаривать, то он как-то жалостно качал головой и показывал руками, как бы говоря, что он скорбит, что не мог говорить. Под конец батюшка, хотя и говорил, но плохо и невнятно, так что не всякий мог его понять. Но как ни тяжелы были его страдания, ему умирать не хотелось. Часто о.Платон задавал ему вопрос: “Умереть хочешь?” на что батюшка отвечал: “Не хочется”. А о.Платону говорил: “А ты здоровый старик, я ведь вижу в окно как ты быстро ходишь, как молодой парень”.
В последнее время батюшка часто плакал, особенно когда исповедывался и плакал так сильно, с рыданием, что было слышно в соседней комнате, а под конец этот плач стал у него постоянным явлением, иногда даже без видимой причины. Имея от природы великодушное, доброе сердце, батюшка однако ж был отчасти и вспыльчив и раздражителен, это особенно появилось у него с тяжелой болезнью. Но он быстро отходил, он умел всегда владеть собою, и эта раздражительность сменялась добродушием. Последние годы он был добр, как дитя, и ласков со всеми. А под конец как бы прозорливым. Одна его духовная дочь рассказывает случай. Как-то раз этот человек отлучился по своим делам. Зайдя к батюшке взять благословение на отъезд, она услышала предостережение об опасности для нее. Но она не только не придала значения словам старца, но я усумнилась им, т.к. она ехала к своим близким людям, от которых она была убеждена, что не получит ничего плохого. Но все слова старца оправдались, только чудом, за молитвы его, она спаслась от большой опасности.
Одна из его духовных дочерей говорила, что она тяжело переносит, когда о ней говорятили относятся плохо другие. Об этом она сказала батюшке и при этом оправдывала себя я считала их сождение неправильным и ложным. Батюшка на это ей сказал: «Не скорби и не сердись на тех, которые сказали тебе какое невыгоное слово или поругали тебя, пусть очищают тебя, ведь она сказали это от неведения, ведь я-то знаю тебя. Предайся в волю Божию». И эти слова, сказанные батюшкой, смысл которых хотя и был известен давно, в данный момент так подействовали, что она избавилась от этой страсти.
Некоторым в последний год жизни батюшки, когда он сильно страдал от болезни, были непонятны некоторые черты его поведения, он казался им странным, а одна даже назвала его невменяемым. Хочется сказать ей, прежде всего, словами Игнатия Брянчанинова: “Ты очень ошибся, назвав состояние твоего старца “омрачением”, это омрачение светлее твоего света”. А затем словами опытных врачей, которые удивлялись ясному сознанию батюшки и великому его терпению при такой болезни.
Слишком 6 лет он жил как в затворе, почти не выходя из дома. Внешний мир для батюшки ушел. С его лица навеки ушло суетное выражение земных забот и страстей и оно производило впечатление своей детской простотой и добродушием, что дух его очищен от земных скорбей, а на земле оставалась только его слабая болезненная внешняя оболочка.
Перед концом жизни у батюшки было сильное желание принять великий чин монашества – схиму, но по своему смирению он не смел настаивать на этом. Несколько раз он выразил это заветное желание о.Платону, но последний отклонил это, т.к. по своему суждению в этом вопросе был против получения схимы вне монастыря. 0.Платон старался уверить батюшку, что это ему ничего не дает, тем более что у батюшки были духовные дети, которые почти до самой кончины получали у него духовное окормление. Так и отошел о.Исидор от высшего монашеского чина ради любви к тем, кого он любил по духу. Казалось, он довольно был очищен страданьем за всю свою жизнь, приняв на себя столько мук, явив в терпении своем крепость, о которой мы вспоминаем теперь с изумлением и ужасом. Страдание его все усиливалось: с 6-й недели Великого поста 1959 года батюшка сильно занемог, он даже стал говорить: “Скоро умру”. У него были сильнейшие боли в печени, он так страдал, что не мог ни сидеть, ни лежать, он очень ослабел. Несмотря на требование врачей лечиться, он отказывался от этого. В это время он часто приобщался пока сам мог. Под Вербное воскресенье, сидя на постели, обложенный подушками, он еще со вниманием слушал праздничную службу, сам еще пел Величание и тропарь Вербного Воскресения. Всю страстную неделю он крепился, хотя и чувствовал себя плохо. В эти дни он почти ничего не ел, кроме чашки чая и маленького кусочка хлеба.
На Пасху в Светлую Утреню 1959 года батюшка уже не надел на себя ни подрясника, ни своей любимой красной епитрахили и не мог сам причаститься. От слабости он даже не мог сидеть в кресле, а находился полулежа в постели. Он через силу по просьбе своих близких шепотом пропел “Христос Воскресе”, уже не освящал он в этом году кулич и пасху и не мог разговляться.
С Пасхи жизнь его стала быстро угасать. Но умирать ему не хотелось, он крепился, не поддавался болезни, не жаловался и не унывал. А когда временами ему становилось легче, он делался веселым и всем говорил, что у него ничего не болит. Особенно когда приводили врача / против его води/, то он так держал себя, что даже врач был в недоумении; им он ни на что не жаловался, а был весел и шутил. Как-то на вопрос медицинской сестры, как он себя чувствует, батюшка ответил: “Да не хуже тебя”. А это было за две-три недели до его кончины. Особенно он был против уколов, он умоляюще просил не колоть его: “Ради Христа оставьте меня в покое”,- говорил он. Батюшка чувствовал, что все это ему уже не нужно, ему хотелось умереть спокойно, поэтому он иногда и сердился на своих близких, которые не понимали его состояния и даже, скорее всего, не верили и не предполагали, что батюшка доживает последние дни. Ведь он давно был слабый и много лет болел и перенес несколько тяжелых болезней, а главное из-за его жизнерадостного веселого характера трудно было понять степень его страданий. Поэтому близкие люди незадолго до кончины его старались лечить и поддерживать его здоровье. Это был великий терпеливец: как чуть ему было полегче, так он опять оживал, был весел и хотел жить и опять продолжал, хотя и через силу, своих близких разрешать от грехов. Так протекала болезнь с Пасхи и почти до самой его кончины. Но за месяц до кончины болезнь резко усилилась. По ночам батюшка, почти не чпал, пищей его было одно молоко или вода в то в малом количестве. Твердую пищу ему было трудно глотать. Часто его уговаривали хотя немного подкрепиться, но он все чаще стал отказываться от пищи. Он сильно ослабел, похудел и осунулся. Когда поспела земляника, а потом малина в его садике, то он, понудя себя, разговелся ягодами, но это было им исполнено как за послушание своим духовным детям.
Его кончина приблизилась для всех неожиданно и быстро. 6 июля среди ночи у батюшки сделался сильный сердечный припадок. Он, как и раньше, повал к себе прислуживающего ему человека и указал на сердце, которое сильно и часто билось. Сам он был в это время спокоен, но его глаза блестели и ярко розовый цвет лица говорил за то, что у батюшки высокая температура. И действительно градусник показал 39 градусов. Всю ночь батюшка не мог заснуть.
Нa утро пришел о.Платон и причастил его. Батюшка повеселел, но состояние его не улучшилось. В последующие дни болезнь усилилась, пища, даже жидкая, не проходила и выливалась назад. Температура продолжала держаться высокой. Через два дня еще сильный приступ печени, после чего батюшка совсем ослабел. Его с трудом сажали в кресло, лежать он тоже не мог. 11 июля, сидя в кресле, он несколько раз слабеньким голосом повторил слова:”Господне есть спасение и на людях Твоих благословение Твое”.
Болезнь осложнялась затруднительным дыханием, в горле появился хрип, а особенно когда его клали, ему почти нельзя было лежать. От сильной боли в печени он непроизвольно скрежетал зубами и изредка тихо стонал. Он не мог глотать слюны, и она вытекала густой жидкостью. В болезни все время звал ухаживающего за ним человека. 12 июля, в субботу батюшку опять причастили Св.Хоистовыми Таинами и это было в последний раз. 13 июля его состояние немного улучшилось, он утром, хотя и слабенький, спокойно лежал и слушал утреннее правило, а днем к нему приехал его духовный сын М., который с батюшкой разговаривал, он ему даже улыбался и на его вопросы отвечал наклоном головы. При нем он выпил полчашки чая с молоком. Но 14 июля состояние ухудшилось из-за стесненности дыхания в горле. Он то просил его поднять, то опять положить и были сильнейшие боли в печени. В этот день он просил близких не кормить его, жаловался на боль в горле и трудность глотания. Он как-то сразу осунулся, побледнел и к вечеру тихо лежал, словно угасал.
14 июля вечером ухаживающая за ним его духовная дочь Е. с согласия и благословения батюшки надела на него епитрахиль и поруки и в последний раз получила от него разрешение грехов, испросив за все прощение. Батюшка истово через епитрахиль перекрестил ей голову и на вопрос, у кого исповедываться: у о.Платона или у о.Тх. батюшка назвал О.Платона.
14 июля утром батюшка спал; в это время близкие читали службу равноапостольному князю Владимиру. Когда он проснулся, его подняли и, как всегда, умыли и причесали, а в этот раз особенно тщательно, и это было в последний раз. Батюшка еще болье ослабел: от слабости у него стали трястись руки и голова. Он очень похудел за эту неделю. Температура продолжала оставаться высокой, но сознание его было ясное. Он еще раз благословил бывших здесь духовных детей.
16 июля у батюшки последовали один за другим сильные приступы с ужасными болями и высокой температурой, доходящей до 40,2; от нее у него был сильный озноб. Его то клали, то опять сажали, т.к. во рту и в горле у него появился отек, затрудняющий дыхание. Его страдания усиливались как только начинались новые приступы. В эту ночь он совсем не спал.
16 июля к нему из его бывшего прихода / из Балашихи/ приехали две прихожанки, он их узнал, благословил, а после них ему сделалось очень плохо. Это было в пять часов вечера; через несколько времени он заснул, но тут пришла медицинская сестра и сделала батюшке обезболивающий укол, и он еще крепче закрыл глаза и так спал почти сутки, т.е. почти до самой своей кончины 17 июля. Лежал он весь беленький, на левом боку, левая рука была откинута на край постели, правая вытянута по бедру, рот был полуоткрыт от затруднительного дыхания, но временами он дышал спокойно и ровно. Выражение его лица было спокойное, оно не выражало страданий. Потом изо рта стала выделяться струйкой сукровица, а затем кровь, которая шла до самой кончины. Так спал батюшка почти целые сутки, не открывая глаз. Только один раз на просьбу ухаживающего за ним человека батюшка полуоткрыл свои глаза и взглянул ими в последний раз. После этого дыхание стало еще затруднительнее и с хрипом в горле. Были прочитаны канон и молитвы на исход души, а также непрерывно читалась около него Иисусова молитва. В руки батюшке дали его зажженную постригальную свечу. Он еще раз силился полуоткрывать глаза, но они уже были безжизненные. Вдруг дыхание yсилилось, лицо сильно покраснело, это продолжалось две-три минуты, после чего дыхание замедлилось, все реже и реже и прекратилось. И уже думали все, что батюшка скончался, но через одну-две минуты он еще два раза глубоко вздохнул и спокойно предал душу свою Господу. Это было в три часа дня 17 июля ст. ст. 1959 года. Его лицо тут же побледнело и стало через несколько минут необыкновенно белым, а нос его был как выточен…
При его кончине присутствовали самые старшие и самые младшие его духовные дети.
Отстрадал наш дорогой старец, не стало его с нами.
ГОСПОДИ, со Святыми упокой душу усопшего раба Твоего старца и отца нашего духовного св. архимандрита Исидора.
Как только скончался батюшка, духовные дети, помянув его в первый раз за упокой двенадцатью поклонами, послали за о.Платоном чтобы опрятать батюшкино тело и положить в гроб, который уже был готов.
Сбылись слова батюшкины, сказанные им еще за несколько лет до своей кончины, что о.Платон оденет его неаккуратно “где косо, где криво”. Так это и было. Потом уже духовные дети кое-что поправляли сами. Батюшку одели в его постригальную монашескую одежду, которую он хранил 45 лет. В руки дали постригальную свечу, четки и крест, а на грудь положили темнозеленое бархатное Евангелие, в середине которого был вделан фарфоровый образ Рождества Христова. Епитрахиль из бедой чесучи с нарисованными гроздьями винограда, тоже заранее приготовленная батюшкой.
Гроб его был обтянут коричневой материей с отделкой и крестом на крышке из золотой парчи.
Хотя стояла тридцатиградусная жара, тело его в гробу не издавало никакого запаха. Он умирал с высокой температурой, и тело его долго не охлаждалось и не застыло. Руки были как у живого и очень белые.
Местному епархиальному архиерею была послана телеграмма о кончине архимандрита Исидора. От него в этот же день была получена ответная: “Очень опечален кончиной архимандрита Исидора, мир его душе и вечный покой, это был плод вполне созревший для жизни вечной”. И подпись: Архиепископ Онисим.
Батюшка одну ночь лежал в гробу в своем домике, над ним все время читалось Св.Евангелие и Псалтирь. А на вторую ночь его вынесли в храм. Это было под праздник преп. Серафима Саровского Чудотворца. Вечером в храме была совершена заупокойная всеночная, а на другой день утром в 7 часов праздничная утреня в честь преп. Серафима Саровского, а после нее Литургия и отпевание по монашескому чину погребения. Литургию и отпевание совершали: настоятель храма иерей Геннадий, о.Платон, о.Василий и о.Александр, духовный сын о.Исидора. Литургию и отпевание пели духовные дети покойного архимандрита Исидора, они еще при жизни его пели в храме преп. Сергия / в Москве/, где служил и он. Пели тихо, стройно, молитвенно и вместе с тем – торжественно. Погребение всё – нотного напева; особенно хорошо и трогательно звучало:”Во царствии Твоем, Господи, помяни раба Твоего”.
Духовные дети собрались почти все, а также приехали несколько человек из его бывшего прихода, из Балашихи.
Все плакали по дорогому духовному отцу и старцу, у которого окормлялись двадцать слишком лет.
Погребение закончилось почти в два часа дня. Из храма до могилы несли батюшку его духовные дети / мужчины/. Похоронили его в огради Петушинского храма, против алтаря.
Могила по его просьбе была выложена кирпичом и гроб покрыт плитой.
На могиле была совершена лития, после чего все присутствующие и местные жители улицы, где жил батюшка, были на поминальном обеде, а также и батюшкины любимые дети / двадцать человек/.
В 9-й, 20-й и 40-й дни были совершены заупокойные утрени и литургии и опять пели батюшкины духовные дети. К 40-му дню стараниями духовного сына М. и прислуживающей Е. была поставлена на могиле ограда с крестом, окрашенные черным лаком с бронзовой отделкой под золото. На постаменте у подножия креста вделана доска / мраморная/ с надписью:”Воцарствии Твоем Господи помяни раба
Твоего. Архимандрит Исидор скончался 17 июля 1959 года. А сама могилка была обложена дерном, в середине её были посажены астры и хризантемы белого и лилового цвета. А также много цветов – букетов у креста и в ограде по четырем углам могилы.
Могилку батюшки Исидора не забывают его близкие духовные дети, ибо они верят, что, придя к ней, они около нее поплачут и выскажут свою скорбь батюшке, как живому, и получат утешение.
Слишком 75 лет жил почивший архимандрит Исидор – последний Зосимовский старец. Ему Бог дал особенный путь, чтобы приготовиться к будущей жизни. Слишком 10 лет он жил как в затворе, скорбя годами, что не мог совершать Божественной литургии и видеть и слышать это служение. Служи же там теперь спокойно и вечно Господу! Теперь ничто тебе не препятствует служить их сладчайшему Иисусу Христу. Да упокоит тебя Господь вместе с твоими дорогими по духу старцами Зосимовой Пустыни.
Помолись и за нас, дорогой наш старец о.Исидор, а мы не раз поплачем о тебе, вспоминая твою любовь.
Пишущая эти строки о почившем архимандрите Исидоре крепко верит, что батюшка за свои страдания имеет дерзновение перед Господом. Ибо на себе испытала силу его загробных молитв. И считает себя счастливой, что пришлось походить в жизни своей за простым душевным старцем и пользоваться его любовью и вниманием. Вот почему и считаю своим долгом не молчать и не утаить то, что мне хорошо было известно о нем, т.к. ходить за ним пришлось двадцать слишком лет.
Как живой сидит передо мной в своем плетеном креслице, в темном халатике-лапсердачке и валеночках почивший старец. Вижу его несколько сутуловатую среднего роста полную фигуру, с головкой слегка набок, уже поредевшими, но мало поседевшими темными волосами, обрамляющими высокое чело, из-под которого с детской простотой кротко глядят небольшие серые глаза; вижу его небольшой прямой нос и его красивые полные руки и пальцы, которыми он верой благословлял всех, подходивших к нему. Слышу его негромкий и глуховатый голос так часто добродушно встречавший всякого, кто приходил к нему в келью, а при уходе говоривший:” Я посмотрю в окно как пойдешь”.
Каждому известно, что лучшим мерилом душевных и сердечных свойств человека всегда может служить число его друзей. Те, которые считали бы покойного батюшку Исидора незначительной личностью должны были бы вспомнить, что у таких простецов, которым считали некоторые о .Исидора, не было бы столько почитателей и молитвенников, сколько их было у него. Даже те духовные дети, которые жаловались, что он к ним был строг и невнимателен, и те чувствовали к нему привязанность, а что же сказать о тех, которые видели в батюшке старца, опытного в духовной жизни, который заменял им любящую родную мать. Батюшка наш кончил свое дело, почил от трудов и болезней своих и более уже не будет находиться среди нас, оставшихся на земле. Но жив перед нами образ его жизни, живы и смиренные советы и наставления его, которые он давал нам для нашей духовной пользы.
Постараемся держать их в сердце нашем ради спасения своей души.
Вечная молитвенная память да будет от всех, кто знал покойного батюшку о.Исидора.
Во царствии Твоем, Господи, упокой раба Твоего.
Аминь
СТАРЕЦ.
/Из воспоминаний М.Ч./
Изложить цепь событий из жизни своего первого духовного отца, окончившего земное странствование летом 1959 года, является задачей для меня, не отличающегося большими знаниями святых писаний и самой жизни почившего старца священноархимандрита Исидора, очень сложной, даже непосильной – с одной стороны, с другой – можно смело сказать, что той даже ненадобности, т.к. этот большой труд разрешен достаточно глубоко и всесторонне самым близким ему человеком, посвятившиму себя благородному, доходящему до самопожертвования служению последнему сильному духом монаху из Зосимовской обители.
Читатель не найдет в этом убогом и скромном труде ни множества цитат из богословских наук, ни ссылок на Деяния апостолов и святых Отцов Православной церкви, ни сравнения с праведными жизнями других подвижников русской Христовой веры последнего времени, оставившими о себе следы в душах простых людей, вставших на путь спасения. Кроме того, сама жизнь и духовный мир архимандрита Исидора исключают словесное мудрствование, ибо делами и своей простотой, свойственной очень большим людям, он, будучи добрым пастырем, спасая от гибели свое стадо, являя редкие примеры простой, но горячей духовной молитвы к Богу.
Я, когда получил благословение написать о своем духовном отце всё, что знал, каким он остался в моей душе, долгое время обдумывал и размышлял над тем, что писать, что является главным, и в какой-то степени может явиться новым, потому полезным.
Писать о старце, который постоянно вытаскивал тебя из бед, отводил с погибельного пути, протягивал свою руку, чтобы снова и снова помочь встать после неловких вывихов, не просто писать рассказы или повести. Задача здесь состоит в том, чтобы хотя бы приближенно к правде раскрыть духовный мир своего наставника.
Будучи еще молодым человеком, потому далеким от действительной жизни, я при первой встрече с будущим своим духовным пастырем не нашел на первый взгляд в нем того таинственного, что хотел увидеть. У Рижского вокзала я и одна из духовных сестер встретились с батюшкой. Передо мной стоял низкого роста тучный пожилой человек с мясистым лицом и бородой, в которой годы протяныли редкую белую пряжу. Издали, приближаясь к нам, он улыбался. Улыбка тоже была простой, напоминающей улыбку совсем обычного человека. Разговор мягкий, немного протяжный. О голосе не говорят: к простым он относится людям или к необыкновенным. Но с момента, когда он заговорил, до последнего, когда он перестал говорить, этот голос был самым близким, имеющим особенную притягательную силу.
Непонятное чувство я испытал, когда очутился на исповеди один на один с батюшкой. Я, никогда ранее не знающий значения исповеди и великой ее силы, со всей откровенностью ответил на его простоту своей, раскрыв ему свои сокровенные, затаенный в глубине души и дела и мысли. Иначе я поступать не мог. В дни войны, вдали от своего духовного отца мне пришлось исповедываться у других пастырей. Надеясь на Господнее прощение, скажу откровенно: и не мог быть искренним и правдивым и, уходя с исповеди, чувствовал, что к старой ноше прибавлял новую.
Всякий раз, когда стоял на коленях перед отцом Исидором, я не видел с его стороны ни нервозности, ни гнева. Его спокойный тон, наставления, в которых святая сила переплеталась с житейской мудростью, заставляли ниже сгибать неспокойную голову и твердить всё чаще:”Простите, батюшка”.
Я не причисляю себя к людям, которые отказались раз и навсегда от своей воли. Бывало, что из-за своего упорства или чрезмерной настойчивости не раз переживал трудности в жизни, но стоило оказаться с ним, как исчезало своеволие, пропадало зло даже к непримиримым врагам. И в самом деле: как сорняки не уживаются там, где почва любовно разделана сеятелем, так и злу не место было возле большого всепобеждающего добра. Исчезли бесследно думы о том, что наш духовный руководитель слишком прост и обычен. Исчезли не в силу сложившихся привычек и вовсе не потому, что пасомые батюшки мыслят слишком примитивно. Конечно нет. Анализируя и при жизни и после ухода в вечность его дела, наставления, заботу об овцах своего стада, приходишь к выводу, что наш о.Исидор, стяжавший благодать Святого Духа, был пастырем большой значимости, обладал даром в простых и сдержанных выражениях и формах, а также внутренней силой духовного посредничества между Всевышним и греховными людьми.
Сложность композиции, классические архитектурные формы Исаакиевского собора сделали его широко известным сооружением. Я ходил вокруг него, любовался его формами; он поражал своей монументальностью и смелым решением…
Но стоило увидеть храм Спаса на р.Нередице под Новгородом, как монферановское творение изгладилось из памяти навек. Простые стены, на штукатурке которых заметны даже следы рук каменщиков, простой купол, обычный крест да узкие окна в стенах – вот и весь тот несложный замысел, который положен в основу постройки храма. До предела прост храм.
Но уже издали вы не отрываете взгляда от его архитектуры.
По мере приближения к нему, он становится несмотря на его сравнительно малый Объем величественным, недосягаемым. Хочется без конца ходить вокруг него, радоваться тому, что он построен, преклонять перед ним колени, целовать в умилении розовую штукатурку камня, благословляя русских умельцев, которые простыми формами раскрыли такое сложное, до которого так и не дошли зодчие десяти столетий.
В простоте моего старца, как в Нередице, было много большого и недосягаемого. Но как мы ходили внутрь храма Нередицы, молясь остаткам разрушенных икон фресковой живописи, так мы имеем молитвенное единение с последним старцем из тихой заводи – Зосимовой пустыни, ощущая теплоту его души, его духовных наставлений.
Я давно покинул ту возвышенность, на которой стоит Святой храм, но образ его навсегда врезался в память, вызывая прилив горячих чувств.
Я уезжал от батюшки при его жизни, я на своих руках уносил облаченное в монашеские одежды и покрывала его тело к месту погребения, устанавливал ограду и надгробие на его могиле, но я, вспоминая о нем, вижу его, как живого, чувствую на себе и на своих детях благодатную силу его молитв.
Все бывало в жизни: и светлые дни, и трудные времена, случалось, что порой наступала такая мгла, пройти которую казалось невозможным. Наступали минуты отчаяния, страха; нервозность перемежалась с угнетенном состоянием. Несчастья в семье, безденежье, физическая усталость и безысходная безнадежность наводили порой на тяжелые думы. Садишься, бывало, в поезд и – к духовному отцу. В вагоне, пока едешь, не можешь спокойно сидеть на месте, встаешь, ходишь по вагонам поезда, не находя места.
Уезжая от батюшки, везешь, бывало, с собой мир и покой. Он не делал ничего такого, что искусственным образом освобождало бы человека от того или иного бремени или духовного недуга. Всё та же улыбка, согревающая душу, порой шутки, покачивание головой в знак удивления и большое внимание к человеку, но действие самое разительное, не говоря об исповеди.
Моя, блаженной памяти супруга Татьяна, после посещения о.Исидора всегда говорила: “С ним побудешь, и как гора с плеч; удивительный этот батюшка”.
Я слышал его службу в с.Никольско-Трубецком, был в алтаре вместе с ним. Трудно встретить пастыря, который бы с таким усердием и вниманием проводил богослужение. Ни на минуту не отвлекаясь, духовный отец наш был иным, преобразившимся у престола Господня. Никакой его простоты в то самое время не было и в помине, ибо знал старец, что велика задача служить Тому, Кто сотворил небо и землю, воду, воздух, Кто дал жизнь, Кто за спасение грешного человечества Сам пошел на испытания и крест.
В каждом кустике, в каждой березке, в набежавшем облаке, в лесах и полях, в родных просторах батюшка видел руку Бога, Его милость к людям. Природу он любил тоже по-особенному, свойственной только ему любовью. Нельзя было слышать, чтобы он заговорил о ней вдруг высокопарными словами. Но в каждом его взгляде, улыбке, в каждой фразе, вроде такой, как: “Лизавета, опять солнышко стало садиться рядом с кривой березой”, или:”Идет поле и нет ему конца, только кое-где кустик замотается от ветра…”- проливается любовь, глубокая, осмысленная, и в то же время граничащая с детской наивностью.
Говоря о таком праведнике, как архимандрит Исидор, нельзя не сказать о том, что он сам не любил зла и не позволял его творить другим, смиряя таких людей и молитвами и душеспасительными беседами, непременно приводя из жизни поучительные примеры. В последние годы жизни о.Исидор, если в его присутствии вспыхивали среди окружающих его людей распри или размолвки,- начинал безутешно плакать. Пострадавший не раз в жизни за свою духовную чистоту и сан, старец Исидор был бесконечно милостив ко всем обремененным и страждущим, не раз спасая некоторых людей и даже семьи от зла и губительства, от голода и нужды.
Жизнь, его пример, доброта и любовь к людям не пропадут напрасно. Старец Зосимовой обители за свою жизнь немало посеял добрых семян; Божия милость на нем за его благие дела.
Сторицей воздадут тебе, честный отче, за твое усердие те, кого ты вел ко спасению, за чьи жизни молишь и теперь Спасителя.
Молись за грешных детей своих, наш добрый пастырь, перед Иисусом Христом. В наших душах ты останешься до последняго вздоха, как горящая неугасимым огнем свеча, освещающая во мраке тяжелый путь очищения от грехов.
Моли за нас Святую Троицу, наш старец, поклонясь Ему и небесным силам за грешных, осиротевших детей твоих, да дарует Он нам избавление от мучений, зла и скорбей за твои простые, но усердные молитвы.
Вечный покой, Спасе, пошли рабу Твоему, архимандриту Исидору за нас, недостойных его овец. Аминь.
/Из воспоминаний дух. доч. Е./
Трепетно… Сердце особенно бьется – едем к батюшке… Гудок… Поезд медленно двинулся. Большой шумный город позади… Всё суетящееся оставлено… Мысли невольно собираются. Есть время углубиться… Поезд медленно двигается, но и приближается.
Город иной – маленький с загородной тишиной. Сердце бьется сильнее… Сколько, сколько связано, сколько пережито! Старец… Ведь это и отец, и мать, а главное – предстатель перед Богом!
Встречает… Вид нездоровый, чувствуется, как трудно, здоровья совсем нет.
Вспоминается бодрым, подвижным… Но это ушло, а дух тот же!..
“Посмотри, как у меня хорошо, точно в Зосимовой”.-говорит батюшка с особенным благоговением.
И действительно – угол, с особенно внимательно установленными иконами, с постоянно горящими лампадами… Распятие…- так много говорящее сердцу… А на стене и сама Зосимова, на которую батюшка смотрел с таким умилением…
А вот и старцы: Настоятель – схиигумен Герман, от которого как бы и сейчас слышатся слова, заканчивающие его поучение о молитве: “Куплю дейте, дондеже прииду”…
Рядом старец – иеросхимонах Алексий, так заботливо врачующий больные сердца бесконечно к нему приходящих. Смотришь и чувствуешь, как батюшка внимательно следит за тобой. И так отрадно сердцу, так оно благодарно за старческое, поднимающее душу внимание…
“Посмотри на о.Митрофана”… Когда батюшка говорил об о.Митрофане, то чувствовалась какая-то особенная его любовь к нему. И понятно – ведь батюшка пришел в Зосимову пустынь совсем мальчиком, а батюшка о.Митрофан, будучи уже тогда опытным, особенно поддерживал и утешал… И далее, обращаясь ко мне, батюшка так смиренно произнес: “Ведь мы с тобою вместе у него были…” Ясно представляется батюшка О.Митрофан в своем постоянном предстоянии перед Богом”…
“Посмотри сюда”- показывает батюшка на изображение пр. Сергия, стучащегося в дверцу келии, напоминая инокам о молчании… И опять на лице батюшки такое благоговение, такая детская, до конца преданная любовь…
“Через нас и вы примкнули к старцам обители преп.Сергия”, так и сейчас слышатся его слова, которые живут в сердце и поддерживают его биение…
“Старцев своих надо не забывать, всех их помнить, они нас там будут помнить”.- Как же забыть, как же не благодарить батюшку – ведь он с таким благоговением хранил старческие предания, весь путь наш от Зосимовой пустыни с ее дорожкой, окаймленной белыми флоксами, ведущей к храму Всех святых…
Как тихо- радостно!
Видя сильные физические страданья батюшки, я спросила: “Батюшка, а у Вас не бывает ропота?”-“Ропота?- удивленно спросил батюшка,-“да что ты…” Почувствовалась такая высота духа, искренняя любовь к Богу и преданность в волю Божию.
Начинается исповедь… батюшка медленно, благоговейно одевает епитрахиль, поручи… Делается особенно серьезным. Тихо и как-то торжественно читает молитвы перед исповедью.
В келии особенная тишина. Садится в креслице… Стоишь около него на коленях, сердце сильно бьется… “Господь простит…”- возвращаются упадшие силы…
Чувствуешь благодарность, желание до конца служить только Богу. Батюшка с трудом встает и, покрыв епитрахилью голову, держа руку на епитрахили, медленно, но каждое слово произнося внятно, читает разрешительную молитву… Хочется плакать, но и вместе так легко, так радостно сердцу…
Батюшка внимателен и к жизненным обстоятельствам, расспрашивает и о родных, и с такой любовью благословляет, а где нужно ж вразумляет…”А как мальчик?”-спрашивает о сыне сестры и вдруг плачет искренними слезами состраданья… Но далее и пошутил, так по-детски просто и посмеялся… И всё так дорого, так поучительно сердцу…
Но вот приходит время расставания…
Батюшка несколько раз благословил на дорогу… не забыл дать гостинчик… А когда пошли – видела, как долго стоял у окошечка, провожая своим любящим взглядом…
Запечатлелся в душе этот взгляд батюшкин…
Наступили дни страданий, приближался последний день земной жизни… Не была около него, но сердцем не разлучалась… За нас страдал батюшка… за грехи наши…
Не стало батюшки… Так больно было войти в его дорогую келью… “Зажги лампадочку”… С таким трепетом в сердце зажигался огонек… Но этот огонек запал глубоко в душу… Он должен гореть вечно, он батюшкин…
/Из воспоминаний В./
К батюшке о.Исидору мы вошли под руководство уже не в первой юности, будучи сложившимися в своих взглядах и воззрениях, которые насадил в нас духовно нас породивший, приснопамятный наш отче.
От гроба о.Зосимы по просьбе и горячему желанию м.Евпраксии со смирением, ничего не возражая и не вопрошая, принял батюшка о.Исидор нелегкий свой жребий и больше двадцати лет был нашим печальником и старцем.
По смиренному устроению своей души он вначале почти во всех серьезных делах советовался со старшими сестрами, и была в том воля Божия, что жребий многих молодых душ устроился им согласно этому общему совету.
Вначале сестрам было странно, что батюшка о.Исидор не твердо благословлял на то или иное дело, не определенно указывал как поступить в том или ином случае, часто относясь к тому, что в подобных делах нам раньше говорили наши отцы.
Однако, это было время первых двух, а, может быть, и менее лет, пока батюшка вникал во взаимное отношение людей, пока он узнавал внутренний строй души, пока он изучал особенности, немощи, недостатки каждого из нас.
Сестры поначалу даже скорбели, что они не имели строго очерченного решения того или иного вопроса их часто нелегкой жизни, позднее же они поняли большую мудрость своего последнего старца, так как иногда на долгие периоды они не могли видеть его – и тогда то, что было благословлено батюшкой – помогало им переносить трудности военного времени и далекого расстояния.
Как за каменной стеной жили мы под попечительной любовью
Батюшки о.Исидора, успели даже и состариться за 20-ть лет, а он глубоко изучал наши души и без лишних слов, иногда в строгом молчании, небольшими, но твердыми указаниями руководил нашей жизнью.
Знал он суть каждой сестры, любовно, с великой жизненной и духовной мудростью терпел ее слабости и преткновения, подолгу ждал исправления, никогда не был тороплив на наказание, а если и наказывал, то как бы извинялся и переживал, что не мог поступить иначе – ибо такова была воля Божия.
Делалось все это в великой простоте. Ни во что Батюшка не вменял себя, часто сам он соскорбел кающемуся и вместе с тем с великим дерзновением и властью разрешал грехи, неспешно, с глубоким раздумьем читая разрешительную молитву над нашими головами.
Случалось, что мы и обижали Батюшку, вспоминая часто нашего Отчу. Батюшка печалился и если уж очень огорчался, должен был говорить, что как же он терпит наши недостатки, как носит, как за них будет отвечать перед Богом – мы же его так мало почитаем.
Бывал Батюшка и суров, употреблял иногда строгие выражения и обороты, иногда и подолгу – несколько месяцев не мог успокоиться – так его кто-нибудь расстроит. Но это же и связывало его с душой, которой он делал запрещение, это потом накладывало на него еще большую ответственность и заботу.
Любил в обществе сестер за большим столом пошутить, посмеяться (был он от природы очень остроумен), почестей за столом не любил и, бывало, улыбается детской улыбкой – что это ему отдельно подали хлеб на тарелочке или яблоко положили.
В этих же общих трапезах был он среди нас как один из нас по внешней своей простоте и невменяемости, крайне был нетребователен, а вместе с тем в этой-то своей простоте и был велик, сообщая этим памятным собраниям за столом дух неизъяснимого величия и значимости.
В общении с сестрами был как голубь чист, придирчиво целомудрен. Бывало и за рукав подрясника нельзя было его взять или, когда очень уж тяжело открываться или горе какое- даже к руке не разрешал притрагиваться.
Во всем являя крайнюю свою простоту, иногда даже и выражаясь не совсем грамотно, был Батюшка о.Исидор подлинным прозорливцем, все видящим и вперед и вглубь в человеке.
Иногда попросишь его о каком-нибудь деле, которое никак не клеется, на пути которого встают препятствия, а Батюшка долго молчит – и потом только коротко скажет: “Чего будешь достойна, то и получишь. Будешь достойна – и будет тебе”. А сам при этом строгий, ушедший в себя, великий по сути своей, вероятно, в эти минуты Богу предстоящий. И все бывало по слову Батюшки.
Взаимное расположение людей и событий он всегда очень правильно определял, не вдаваясь в мелочи, при этом любил, чтоб было у нас смиренное о себе рассуждение, подолгу расспрашивал о том или ином деле и всегда давал правильные и жизненные определения.
В решении некоторых духовных вопросов для тех или иных из нас, находящихся в затруднительных обстоятельствах, в далеких поездках, проявлял Батюшка о.Исидор подлинное величие и широту своего незаурядного духа, решал, как великий, и, как великий раб Божий, исполнял. И те из нас, кто был в далеких странствиях, знал на себе силу его сострадательной любви и молитвы.
К концу своей жизни чаще, чем раньше, проявлял Батюшка по указанию Святаго Духа Божия, строгие решения, запрещал, наказывал, налагал те или иные лишения. И при этом очень сострадал, но сделать иначе не мог пред лицом Божиим.
В эти же последние годы своей жизни особой горячей, даже слезной любовью располагался к своим старцам Зосимовским, к о.Митрофану и к нашему отче. Карточки их неукоснительно держал над столом, и если уж очень было ему трудно справиться с нами – к образу их взывал, как бы ища подтверждения правильности своих поступков и мыслей.
В последние годы, когда батюшка тяжело болел, часто с трудом говорил (иногда долго не дождешься от него нужного ответа) особенно он растворялся любовью к нам, даже просто жалостью, и это его милосердие заменяло нам далее и слова.
И все, бывало, Батюшка поймет в твоем откровении, так как знает тебя насквозь, молча слушает тебя и вдруг с таким глубоким выражением скажет тебе: “Бог простит”, что тебе уже больше ничего не нужно, так как знаешь, что Бог воистину простил тебе за молитвы и страдания твоего милосердного духовного отца.
И с той же любовью и особым страхом Божиим отпускал он нам наши грехи в эти последние месяцы своей жизни. Бывало, замрет его голос над твоей головой, прикрытой епитрахилью, Батюшка с трудом выговаривает слова, с великой тугой произносит, вспоминает их, но делает это с громадной ответственностью перед оком Божиим и с той же тщательностью, что всегда, кладет над твоей головой поверх епитрахили разрешительное знамение святого креста. С духовной мудростью переносил батюшка и свой тяжелый недуг последних лет, когда постепенно лишился способности передвигать свои многотрудные ноги. Сидит в плетеном кресле и накренится набок от тяжести тела, подвинуться сам не может. Сидит долго, глядит в одну точку или смотрит на тебя, а сам ни на минуту не выпускает из рук четок.
А когда был слаб, но еще мог двигаться или его возили в коляске – любил к вечеру посидеть на терраске своего домика и смотреть на тихий закат, на далекую на горизонте цепь лесов – и подолгу, бывало, сидит так, молчит, не отрывая глаз от тускнеющих далей, и медленно перебирает четки.
Ушел он от нас, как один от древних великих столпов духа, унеся много несказанного, по болезни последнего времени, великого откровения тайн Божественных – и этим молчанием последних дней как бы проявил присную ему его суть. Предстояние Богу, удивление Ему, трепет перед Ним, горячая любовь к Нему была основным делом его жизни. Этой любви он учил нас и словом – и паче своим молчанием.
Как никому из наших отцов Господь судил ему жребий быть нашим старцем дольше всех их, принять нас, усвоить, кротко и мудро окормлять нас, ни в чем не нарушить вложенного в нас нашим отчей, исправлять, запрещать, разрешать нас от наших согрешений, знать до мельчайших деталей нашу душу, воскрылять, воскрешать её.
Как один из великих, мирно прошел он к возлюбленным отцам своим и братиям, больше всего и крепче всего на земле любя Бога, и в этой любви кротко и мудро любя нас, недостойный его детей духовных.